Дубовый листок - [16]

— Ходят разные слухи. Говорят даже, будто он где-то в Варшаве. В костеле Босых Кармелитов есть катакомбы. Может быть, там?

Постамент моего каменного друга был наполовину занесен снегом, а сам он сидел словно в мехах: на коленях его, на плечах и руках лежал снег, а на голове образовалась настоящая шапка, и от этого сатир казался еще загадочнее. Пространство вокруг было испещрено крестиками; какие-то птички, наверное, приходили развлекать его. Я начал протаптывать тропинку к сатиру, решив стряхнуть с него снег. Как-никак, приближалась весна, и если это не сделаешь, будет он мокнуть и леденеть… Какую еще заботу мог я проявить о моем молчаливом друге?

— Ты никогда не думал, почему я с тобой не беседую, как бывало? — спросил вдруг Высоцкий.

— Про «почему» не думал, а просто это заметил и…

— Покорно принимал? — Высоцкий улыбнулся. — Да, ты такой… А я не хотел… Боялся тебя потревожить после того случая… Но сейчас ты, кажется, стал совсем спокойным?

— Да.

— А как ты теперь относишься к виновнику смерти Владислава?

— Как вы можете спрашивать! Я буду помнить случившееся до смерти. И потом, разве Владислав был первым или последним?..

Я уже протоптал тропку к сатиру и, сломав ветку начал стряхивать снег.

— Чтобы поляки не ходили больше по дороге Скавроньского,

нужно проложить новую, — тихо сказал Высоцкий и, указав на крестики, добавил — Хорошо вон пташкам… Ходят себе где хотят и не проваливаются.

— Да, хорошо пташкам! — отозвался я и взглянул на небо: оно было пасмурным.

— А ты хотел бы проложить такую дорогу?

Я в упор посмотрел на Высоцкого:

— Но такую дорогу прокладывают пулями…

— Конечно… А ты ведь не только любил Скавроньского,

но и отличный стрелок.

— Согласен! — сказал я.

В этот момент из-за облака выплыло солнце, и Лазенковский парк засверкал разноцветными искрами.

— Я согласен, — повторил я и посмотрел на сатира. Он загадочно улыбался из-под снеговой шапки.

— Значит, готовься… В конце марта, когда…

— …приедет новый король?

Высоцкий три раза кивнул, не спуская с меня глаз, положил мне на плечо руку и сказал:

— А ведь правду говорил пан Владислав: ты вдохновенный… Теперь прощай, нам не следует бывать вместе.

И он пошел по дороге к Белому Домику. Когда его стройная фигура исчезла за деревьями, я повернулся к сатиру.

«Ты слышал, мой друг? — сказал я ему. — Отчизна поручает мне такое важное дело… Значит, она доверяет мне, и я должен выполнить или умереть! Но может быть, и то и другое вместе… Что ж! Разве не для того отдал меня отец в Войско, чтобы я любил ее больше себя!»

Как во сне я вернулся в школу, долго сидел, уставившись в одну точку, и думал все об одном. Ночь я не спал — метался точно в лихорадке, представляя, как это все должно совершиться.

«А присяга? — вдруг пронеслось в голове. — Имеешь ли ты право поднять оружие против своего главнокомандующего?»

«О каком праве ты говоришь? — отвечал я себе. — Если это даже и грешно, то во имя неизмеримо большей правды пан бог простит эту крупицу греха».

«А вдруг дрогнет рука? Мало ли что может случиться?» — «Не случится! Не может, не смеет случиться!».

За ночь я перегорел, утром встал спокойный и твердый и с этого дня все свободное время тратил на стрельбу в цель. Высоцкий как будто меня не замечал.

Только однажды, проходя по стрельбищу, улыбнулся и сказал: —Молодец!

Март прошел, Николай не приехал. Экзерциции, в том числе и мои, продолжались.

В начале мая в Варшаву поступила эстафета — император проехал границу. Четвертого он показался в Пражском предместье, и вся Варшава всколыхнулась и ринулась навстречу высочайшему гостю.

Под гром пушечных выстрелов, под колокольный звон и шум приветственных возгласов, сквозь двойные шпалеры солдат, сдерживавших толпу, проследовал царский поезд от заставы к Королевскому замку — обширному зданию с острой башней и террасами, обращенными к Праге[16] и Висле. Император ехал верхом рядом с наследником; императрица следом в карете, откуда любезно раскланивалась и расточала улыбки.

Вечером Варшава горела огнями иллюминации. Краковское предместье и Новый Свет были опоясаны огненными гирляндами и транспарантами с вензелями царской четы.

Три последующих дня император присутствовал при разводе войск на Саксонском плацу, а на четвертый принял блестящий парад на Мокотовом поле под командой цесаревича. Он явился туда верхом, в ленте Белого Орла; императрица с камер-фрейлинами ехала за ним в коляске, окруженной жокеями[17]. Когда они приблизились к конным егерям, император приказал своему одиннадцатилетнему сыну — шефу этого полка — стать во главе и парадировать. Это было красивое зрелище. Солдаты кричали ура, а у наследника было важное личико. Еще бы! Вряд ли какому-нибудь мальчику доводилось командовать настоящими и такими бравыми солдатами!

После объезда войск начался церемониальный марш во главе с цесаревичем, и в полдень все было уже кончено. Войско угощали обильной мясной пищей, дали повышенную порцию водки и каждому по рублю. Говорили, что Николай остался очень доволен парадом.

После полудня, когда отгремела музыка и солдаты разошлись по казармам, на площадь к Брюллевскому дворцу — зимней ставке цесаревича — поспешили конные егеря, чтобы взять под охрану царских герольдов