Дубовый листок - [14]

— Я скажу, чего ты достиг, — продолжал Хлопицкий. — Тебя должны исключить из школы — раз! Майора Олендзского, твоего начальника, нужно уволить за то, что он плохо воспитывает подпрапорщиков, это два! И вообще… Так вот, чтобы этого не случилось, ты должен быть больным. Просидишь здесь не менее двух недель. Понял? Будешь жаловаться лекарю на невыносимую боль в голове, в сердце, в животе, где взбредет! И будешь лечиться, черт возьми! Лекарства тебе будут наливать, и ты должен с ними расправляться! Поменьше ходить, побольше лежать… И сейчас ложись. При мне. Понял?

— Понял, понял, — сказал я. — Сейчас лягу, только… ответьте на один вопрос.

Хлопицкий сел и откинулся на спинку стула.

— Я тебя слушаю.

Я подошел к нему вплотную:

— Это честно, уходить в отставку?

— Я что-то тебя не понимаю…

— Почему вы ушли в отставку? Вы — сильный генерал! На вас смотрит вся Польша! Вы не могли видеть, как издеваются над поляками, и ушли. И теперь спокойны — ведь вы не видите, и вас-то не разжалуют и не надают пощечин из-за какого-нибудь крючка.

Хлопицкий опустил голову, схватившись за виски:

— Ты, кажется, хочешь меня оскорбить… Джултодзюб! А что я могу сделать один? И почему ты решил, что я успокоился?

Ты еще слишком молод, чтобы так со мной говорить и вообще говорить об отчизне, вот что!

— Я не хотел оскорблять вас. Но я должен понять, почему вы так поступили…

— Бог с тобой, Михал! Потом поговорим. Ложись.

Я подошел к кровати, откинул одеяло, приподнял подушку и увидел, что под ней лежит кошелек.

— Что это?! — воскликнул я отскакивая. — Смотрите! Откуда?

Хлопицкий подошел.

— Это не твой кошелек?

— Не мой!

Хлопицкий открыл его. Он был туго набит золотыми монетами.

— Может быть, это вы положили? — спросил я, густо покраснев при мысли, что мне подарили деньги.

— Полно! Друг отца мог бы тебе предложить… Ты и сам видел, я не касался кровати.

— Это нельзя так оставить! Хорошо, что все случилось при вас…

— Ну не волнуйся, Сейчас выясним.

Хлопицкий вышел и скоро вернулся с лекарем.

— Чьи это деньги оказались под моей подушкой? Возьмите! — сказал я Рачиньскому.

— У нас нет обыкновения одаривать больных деньгами, — ответил лекарь, отступая.

— А я говорю вам: это не мои деньги! Я никуда не выходил. Вы сами запирали меня вчера и сегодня!

— Постойте… — лекарь хлопнул себя по лбу. — Я начинаю кое-что понимать… Мне кажется… Это мог сделать только один человек… Вчера поздно вечером здесь был цесаревич…

— Вы шутите! Почему я не видел его? — воскликнул я.

— Бога ради, тише, — остановил меня лекарь. — Разве не помнишь, вчера я дал тебе лекарство, и ты спал без просыпу. Цесаревич требовал тебя на допрос. Я объяснил, что ты сильно болен. Он не поверил и приехал в лазарет около полуночи. Сначала заходил к Скавроньскому, потом сюда… Кроме него никто не мог такое сделать.

— Это похоже на правду, — сказал пан Хлопицкий. — Знаю его привычку: сначала изобидит человека, оскорбит, а потом…

— И Скавроньскому он заплатил? — с горечью спросил я.

— Нн-не знаю… Скавроньский тоже не мог с ним говорить… Он спал.

Лекарь опять долго кашлял.

— Прошу отослать эти деньги цесаревичу.

— Ты с ума сошел! — воскликнул Рачиньский. — Давай-ка их сюда! Я им найду место! Есть, слава богу, в Варшаве дом доброчинности[123].

Он схватил кошелек.

— В этой пакости есть нечто приятное, — задумчиво произнес пан Хлопицкий. — Теперь я уверен, что цесаревич не склонен продолжать скандал… Уж если он начал делать подарки, значит, чувствует угрызения совести.

Они оставили меня в крайней растерянности. Как смел цесаревич подсовывать кошелек с золотом?! Заплатить за мордобой, за оскорбление! И я во имя спокойствия неизвестных друзей должен сделать вид, что принял этот подарок! О! С каким наслаждением я бросил бы эти деньги в его звериную морду!

Я вертелся всю ночь. Представлял, как вбегу в бельведер и брошу ему кошелек. Я крикну при этом: «Такие дела, как со Скавроньским, смываются кровью!» Я бросил бы ему кошелек еще раз, на Саксонском плацу, на глазах у войска…

Словом, я совершал в мыслях все то, что не мог выполнить наяву.

И в лазарете в эту ночь тоже было беспокойно. Ходили по коридору, а один раз мне послышалось, что за стеной, у Скавроньского, идет разговор. Было около полуночи. Утром я спросил у лекаря, не случилось ли что-нибудь со Скавроньским.

— Из — за этого кошелька ты устроил такой гвалт, что позабыл сказать… Скавроньского вчера поздно вечером увезли домой. Теперь ему совсем хорошо. За ним будут ухаживать свои люди.

Я облегченно вздохнул. На мой столик поставили штук восемь бутылочек с лекарствами, и я не стал возражать. Я не просил лекаря, чтобы он не запирал меня, а он сам не запер. Забыл или понял, что меня теперь не манил коридор.

Я знал, что Скавроньский у себя дома и ему хорошо, а это означало, что и мне хорошо. И когда я почувствовал, как мне хорошо, понял, что все-таки был чем-то болен. Ведь все эти дни я не переставал думать об одном и том же, и никто, кроме Скавроньского, не интересовал меня, а теперь я вспомнил школу и мне захотелось скорее вернуться, сидеть на уроках, фехтовать и маршировать. Но до этого еще оставалось одиннадцать суток. Я знал, для чего должен был высидеть столько, и готов был терпеть затворничество.