Дубовый листок - [13]

Но мне было безразлично, что я наделал.

— Пан лекарь! Где Скавроньский?

— Успокойся, он в госпитале. Ему оказана помощь…

Лекарь встал и, налив что-то в стакан, подал мне.

— Выпей-ка это. Тебе сразу станет легче.

И, усевшись на табурет, он начал расспрашивать, где мои родители и есть ли у меня в Варшаве близкие люди.

— А пан Гжегож Хлопицкий тебе не родственник?

— Нет, он только товарищ моего отца.

Почему-то у меня отяжелели веки, и я с трудом говорил.

Глава 4

Я раздетый лежу в кровати. Слегка приподнимаюсь на локте, оглядываюсь. Голые белые стены. Столик. Стул. Через застекленную дверь мелькнуло чье-то лицо. Несколько минут спустя входит лекарь Рачиньский.

— Как спалось? — спрашивает он, присев на кровать и щупая мой пульс.

— Где я, пан лекарь?

— В лазарете. Пульс великолепный…

— Как же я здесь очутился? Не помню…

— Мудрено было бы помнить. Я дал тебе вчера снотворное, и ты спал чуть ли не сутки. Сейчас принесут ужин, и ты обязан съесть все дочиста. Понял?

Я киваю и тихо спрашиваю:

— Пан лекарь, где Скавроньский?

Он внимательно смотрит на меня и отвечает не сразу:

— Скавроньский в соседней палате, — лекарь ужасно закашлялся. — Ему уже лучше, ничего у него не болит, то есть рана не так теперь беспокоит. Ему нужен полный покой, понимаешь? Полный покой! И тебе тоже нужен покой. Вот поешь и постарайся уснуть.

Но я вовсе не хочу спать. Санитариуш приносит мне ужин, я съедаю его и задумываюсь: «Если Скавроньский рядом и в его палате такая же дверь, можно тихонько туда заглянуть».

Когда санитариуш уносит посуду, я встаю и осторожно выглядываю в коридор. Там ни души. Я подкрадываюсь к соседней палате и смотрю. Скавроньский лежит как раз напротив двери. Лежит на спине. Глаза у него закрыты. Он страшно бледен, но на губах едва уловимая улыбка.

«Наверное, снится что-нибудь удивительное и хорошее… Значит, ему действительно легче», — думаю я.

Вдруг кто-то схватывает меня за плечи и с силой оттаскивает от двери.

— Сейчас же на место! — с возмущением говорит лекарь.

Он почти вталкивает меня в палату.

— Кажется, я сказал: Скавроньскому нужен полный покой! А ты… Это называется товарищ! И тебе тоже нужен покой! Ты не должен вообще выходить из палаты.

— Но я же не разбудил его! И сам я здоров! У меня ничего не болит. Почему?!

— Потому! — с сердцем говорит лекарь и, выйдя, поворачивает в двери ключ.

Я сижу на кровати и смеюсь. Смеюсь вслух! Заливаюсь! А все-таки я видел Скавроньского, и теперь мне все равно. Пусть лекарь посердится. Скавроньский лежит через стенку и ему хорошо! Он спит улыбаясь.

Лекарь пришел ко мне еще раз. Дал выпить какое-то лекарство и ушел, ничего не сказав. Довольно скоро я уснул.

Утром лекарь был таким добрым, словно я его и не расстраивал. Спросил, как я себя чувствую, не нужно ли мне что-нибудь.

— Как провел ночь Скавроньский? — спросил я.

— Хорошо, совсем хорошо.

Доктор опять закашлялся и сказал, что у меня больное сердце, что я должен пить валериановую настойку и ландыш.

Я спросил, долго ли еще буду в лазарете. Он не ответил ничего определенного и поспешил уйти. Ну конечно, я был перед ним виноват, но не настолько же, чтобы опять запирать меня на ключ.

Я шагал по палате вперед и назад, смотрел в окно. Оно выходило на какую-то улицу… Вдруг щелкнул замок, и в палату зашел… пан Хлопицкий.

— Здравствуй, мальчик!

Он повернул меня к окну и долго смотрел в глаза.

— Как себя носишь? Да что ты так удивлен?

— Как вы узнали, что я здесь?

— Приложил ухо к земле и услышал. Захотелось тебя проведать.

— А Скавроньского вы видели? — спросил я, совершенно забыв, что не знаю, знаком ли он со Скавроньским.

— Нет. К нему не пускают, — спокойно ответил Хлопицкий. — Но мне пан Рачиньский сказал, что ему гораздо лучше. Только нужен полный покой.

— А мне совсем-совсем хорошо!

— Знаю, знаю… Но все-таки нужно еще подлечиться. Хлопицкий встал и заходил по палате.

— От чего же лечиться, если мне хорошо?

Хлопицкий остановился и, скрестив по-наполеоновски руки, посмотрел на меня так, точно спрашивал что-то. И вдруг я понял:

— Может быть, меня считают сумасшедшим? Может…

— Никто не считает, — перебил Хлопицкий. — Послушай, Михал, я ведь пришел поговорить с тобой от имени твоих друзей…

— Каких? У меня в Варшаве друзей покуда нет.

— Напрасно ты думаешь! У тебя их здесь очень много. И все знают, что ты в здравом уме, но… кой для кого, кто гораздо сильнее всех наших друзей, ты болен. Понятно? И болен надолго!

Хлопицкий опять уставился на меня и смотрел ужасно подозрительно. Я прямо-таки читал по его глазам, что он хочет проверить, не сумасшедший ли я.

— Ты меня пойми! Твоим друзьям стоило больших трудов вызволить тебя из беды. И не только тебя… И вообще, на правах друга твоего отца я должен сказать: ты не умеешь владеть собой. Понимаешь ли ты, что натворил? Ведь это неслыханно! Самовольно выйти из строя! На параде! И чуть ли не броситься в единоборство с главнокомандующим! Что сказал бы твой отец?

— По-вашему, я должен был спокойно смотреть, как убивают товарища? Отец похвалил бы меня. Он и сам так поступил бы.

— Н н-не знаю… А чего ты достиг таким поведением?

Я молчал и думал: «И в самом деле, чего я достиг? Если бы я не помешал цесаревичу избивать Скавроньского, он убил бы его… Ведь убил же он Марциновского, Шкарадовского и многих других. А адъютант графа Красиньского у всех на глазах покончил самоубийством, когда цесаревич публично оскорбил его… Все об этом вспоминают. И все смотрят на подобные дела и не смеют выйти из строя».