Дубовый листок - [11]

От парадировки я был в восторге. Впервые на Саксонской площади я увидел так много военных и почувствовал, что в этой массе и я песчинка. Глядя на стройные ряды пехоты и кавалерии, я испытал незнакомый доселе душевный подъем и желание отдать жизнь отчизне.

В тот же день я увидел и Владислава Скавроньского— подпоручика линейного полка. Я увидел его и запомнил на всю жизнь. Запомнил, полюбил и сделал своим идеалом. Возмечтал быть похожим на него и, конечно уж, познакомиться с ним. Он был красив, но в его красоте было гораздо больше души, чем внешнего лоска. Среди блестящих офицеров он сиял, в стремительном марше он не шел, а летел, и в его синих глазах был какой-то особенный блеск.

С тех пор на парадировках я как праздника ожидал, когда этот офицер пройдет мимо, а случайная встреча с ним на улице делала меня счастливым на весь день. Я еще не знал его имени.

Случай помог нам познакомиться. Как-то подпоручик Высоцкий, зайдя в нашу камеру во время большого перерыва, застал меня за чтением стихов Казимежа Бродзиньского. Кажется, он удивился — у нас ведь мало кто читал. Он сразу подошел и взглянул на заголовок.

— Ого! — сказал он. — Не знал я, что ты охотник до таких вещей… А я тоже люблю Казимежа Бродзиньского. У него была тяжелая юность…

— Да, — отвечал я. — Мне рассказывал отец. Он его лично знал.

— А что тебе в нем больше всего нравится?

— Его любовь к отчизне. — Я отыскал одно из любимых стихотворений — «Возвращение из Италии» и прочел вслух отрывок:

— Всюду красота, веселье, природа и искусство,

 Но нет того, что ищет славянское сердце, —

Нет благотворящей искренности и глубокого чувства!

Внешние украшения прикрывают испорченность,

А величественные храмы — отсутствие благоговения…

 Вестники севера — лиственницы и сосны —

Деревья моей отчизны! Приветствую вас!

А вы, альпийские ветры, долетите через равнины

И передайте ей мой тоскующий вздох!

— Я этого не знал, — сказал Высоцкий. — Не дашь ли ты мне на денек-другой эту книжечку?

Я, разумеется, дал.

По воскресеньям я часто гулял в Лазенковском парке. Он был совсем близко от школы, да и нравился мне больше других варшавских садов. Там у меня было любимое место — около старинной статуи сатира. Сатиров в Лазенках было несколько, а этого я полюбил за уютную позу и доброе выражение. Он сидел на постаменте, повернув голову налево и слегка наклонившись, точно размышлял о каких-то вдохновенных вещах. Я садился всегда справа, чтобы видеть его бородатое лицо. Солнечные пятна падали на сатира, трепетали, и мне казалось, что от этой игры теней изменялось выражение лица моего каменного друга. Я приходил к этому сатиру даже в позднеосенние с легкими заморозками дни.

В это воскресенье, как всегда, я сидел там, и вдруг на дорожке показались Высоцкий и тот офицер.

— A-а! Пан Наленч! — сказал Высоцкий, поравнявшись со мной. Я встал и приветствовал их по уставу. — Владислав, познакомься. Это поклонник Казимежа Бродзиньского.

Мы подали друг другу руки, и Высоцкий вместе со своим спутником сел рядом со мной. Владислав Скавроньский внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Так вы поклонник Бродзиньского? Я тоже его очень люблю. Несколько лет назад мне удалось прослушать его лекцию в нашем университете… Это были мысли о Польше. Правда, он тогда еще верил в лучезарность Александра Первого и считал, что мы воскресли благодаря его конституции. Он говорил, что нас, поляков, нужно назвать людьми хорошими. По сравнению с другими народами, при стольких свободах и безначалии, у нас было так мало возмущений и злодеяний! Бродзиньский призывал обогащаться знаниями и доводить их до каждого холопа, воспитывать в народе чувство собственного достоинства… Что уж греха таить! Выродившись политически, мы исказились и нравственно. Тридцать лет скитались по чужбине, служили другим народам, меняли системы каждые десять лет, переходя от одного правителя к другому…

— …и перемешали свои вкусы и обычаи с иностранными, — добавил Высоцкий. — Вот почему и утратили народный дух!

— Нет и нет! — воскликнул Скавроньский. — Возвращение к старинным обычаям ничего не исправит! Я даже думаю, в горестных польских скитаниях есть большая польза — мы приобрели опыт. Нам есть из чего выбирать, и мы должны выбрать лучшее и довести его до народа. Тогда он воспрянет. Именно так, мне кажется, думал и Бродзиньский… Какой мягкий и вдумчивый демократ! Сейчас я перечитываю его стихи.

— Я должен извиниться перед тобой, Михал, — перебил Скавроньского Высоцкий. — Без разрешения я дал пану Владиславу твою книжку.

— Что вы! Пожалуйста! Пусть пан читает ее сколько хочет!

Я, должно быть, сиял, глядя на Скавроньского. Он опять внимательно посмотрел мне в глаза и тихонько сказал:

— Что, если я приглашу пана подпрапорщика на вечер стихов? Пан Михал читал Мицкевича?

— Нет, — признался я.

— О, вам надо поскорее его узнать… Это продолжатель Бродзиньского…

— А где сейчас Мицкевич? — спросил Высоцкий.

— В Санкт-Петербурге… Ведь его из Польши давно уже выслали.

И Скавроньский так просто, словно мы были уже давно знакомы, взял с меня обещание посетить его дом на Вейской улице в следующее воскресенье.