Дубовый листок - [10]

Кажется, на второй день меня пожалел подтянутый стройный подпоручик.

— Ну как? Привыкаете к нашим порядкам? — спросил он, подойдя ко мне в коридоре, где я стоял как неприкаянный.

— Да, — глухо и глупо ответил я, так как привыкать еще вовсе не начинал.

— В первое время всем бывает трудновато. Правда, я не так страдал, с раннего детства приучен к жестким порядкам — обучался в лицее. Ну, ничего, привыкнете!

Дружески кивнув мне, он отошел. Я был ему благодарен за доброе слово.

В Ленчице у меня оставалось много досуга, а в школе подпрапорщиков все было устроено так, что даже и думать не было времени. Правда, в думах моих никто не нуждался, и, кажется, в школе вообще никто не думал, кроме начальства. Нашим делом было смотреть, слушать команды и исполнять. Сначала это казалось непосильным, но говорят же, что привычка — вторая натура! Постепенно я перестал роптать на учебные шаги. Двенадцать ружейных приемов въелись в меня настолько, что я перестал их замечать, и стоило раздаться команде «Вынь патрон» или «Скуси патрон» — я превращался в машину. Когда же нас начали обучать фехтованию, я и вовсе повеселел.

В то время как у меня едва пробивались усы — отец говорил, что Наленчи цветут позже других, — большинство моих товарищей было уже бритыми молодцами, и они относились ко мне несколько свысока. Я не участвовал в их разговорах о кутежах, дуэлях и танцах. Многие из них великолепно изъяснялись по-французски, но далеко не все хорошо писали на родном языке. В этом отношении я был далеко впереди, но эти достоинства не привлекали ни товарищей, ни преподавателей. Главная доблесть польского офицера заключалась в блестящей выправке, физической силе и аккуратной внешности. Я был ловок, быстр, даже изящен, но не мог бы соперничать с таким, например, как Игнаций Мамут. Шутя он сгибал пополам монеты, одной пощечиной мог уложить противника, а однажды, это случилось уже при мне, угодил на гауптвахту за то, что на обучении переломил ружье. Львиная сила Игнация сочеталась с редким добродушием. Кажется, он и сам побаивался собственной силы, так как постоянно предупреждал:

— Вы, панове, только меня не раздражняйте. Когда я расстраиваюсь, руки мои озорничают, и я сам за ними не могу уследить.

Игнаций Мамут помещался в одной камере со мной и спал на соседней кровати. Он недолго присматривался и через несколько дней после моего поступления в школу, когда товарищи вздумали насильно меня напоить, взял надо мной покровительство. И конечно, я не совладал бы с ними. Игнаций же Мамут только цыкнул, и они мгновенно успокоились.

— Чи есть у панов головы, либо на их месте глиняные горшки? Не видите, что ли, он у нас еще джултодзюб![12] — и Игнаций похлопал меня здоровенной ручищей так, что я едва усидел на табурете.

Однако, избавив меня от неприятности, Игнаций Мамут положил начало этому грустному прозвищу. Надо признаться, в устах моих товарищей «джултодзюб» звучало не злобно, но мне все же хотелось от него избавиться.

Игнаций Мамут старался покончить с моим джултодзюбством, он научил меня понемножку пить вино, но так, чтобы во хмелю не ходить на четвереньках. Также он пытался сделать меня своим партнером по фараону и ландскнехту, но, как только начинался подобный урок, я задремывал.

— Эх ты! — говорил Игнаций. — Я ведь тебе хочу добра! Какая скучная у тебя будет старость! И что ты будешь делать на биваках?!

Однажды он таинственно предупредил, что вечером поведет меня к красивым и недорогим панночкам. Мне и на ум не приходило подобное, да и отец в свое время остерегал меня от таких походов. Поэтому понятно, какой ужас появился на моем лице.

Игнаций долго смотрел на меня, потом сплюнул и произнес:

— Эх, джултодзюб, джултодзюб! Ну и черт с тобой! Несмотря на такие размолвки, я жил с ним дружно. Полной противоположностью Игнацию Мамуту был Ян Вацек — красивый образованный юноша. Он был года на три старше меня. Я не испытывал к нему никакого влечения, но он почему-то искал моего общества. Тетка Вацека работала у Иоанны Грудзиньской — княгини Лович, жены цесаревича. Вацек часто бывал в бельведере и приносил в школу новости из высшего круга. Он не был джултодзюбом, но товарищи почему-то не слишком дружили с ним. Вацек, а также подпоручик Высоцкий сыграли роль в моей жизни. Высоцкий — это тот, кто впервые заговорил со мной в коридоре. Он учил нас строевой службе. В противоположность другим учителям, Высоцкий почти все время проводил в школе. На занятиях он был строгим и требовательным, но стоило ему выйти из класса, взгляд его становился теплым, а на тонких, всегда сжатых губах появлялась добрая усмешка. Вне класса он называл нас по именам, с каждым находил о чем поговорить, а больше всего любил рассказывать историю Рима, польских восстаний и войн. Мы очень привязались к нему и считали старшим товарищем.

Начальником школы был Олендзский — изысканно вежливый, но очень строгий майор, которого мы уважали. Самым же главным начальником был цесаревич Константин, брат российского императора. Он иногда приезжал в школу. Его все побаивались. Шепотом о нем говорили дурное, а вслух хорошее. Я сам его не сразу увидел. Я поступил в школу, когда уже начались занятия, и не ездил со всеми новичками представляться цесаревичу. Хотя последний и требовал, чтобы к нему являлись все новички, меня в бельведер сначала не послали, потому что цесаревич куда-то уезжал из Варшавы, а потом об этом забыли. Увидел я цесаревича на Саксонском плацу, когда впервые вышел на парадировку. Но и тогда я как следует его не рассмотрел: он громоздко сидел на коне среди офицеров, и его треуголка была слишком низко надвинута на лоб.