Друзья, любовники, шоколад - [2]

– Да, – сказала она, а потом улыбнулась и, прильнув, обняла его.

– Когда? – спросил он, убирая блокнот в карман.

– Прямо сейчас, – ответила она. – Сейчас. Они отвезут тебя прямо сейчас.

Они пошли к выходу, и камень остался у них за спиной. Бежать ему было нельзя, да он и не мог: тут же начал бы задыхаться. Но идти быстрым шагом по ровной дорожке было ему по силам, и вскоре они оказались уже у ворот, а там поджидала машина – черное такси, готовое сразу тронуться в путь.

– Как бы оно ни повернулось, – сказал мужчина, садясь в такси, – обещай приходить сюда. Это единственное, что я делал неизменно. Каждый год. В этот день.

– Ты сам вернешься сюда через год, – проговорила женщина и взяла его за руку.

На другом конце Эдинбурга, в другое время года, месяцы спустя, у дверей дома Изабеллы Дэлхаузи стояла весьма привлекательная особа лет двадцати пяти по имени Кэт. Она уже нажала на звонок и теперь ждала, когда ей откроют. Рассеянно водя взглядом по каменной кладке стены, она невольно отметила, что местами камень выцветает. Над треугольным фронтоном, венчающим окно тетушкиной спальни, камень слегка потрескался и кое-где облупился, как струп, под которым образовалась свежая кожа. В этом медленном увядании есть своя прелесть. Дом, как и все на свете, имеет право на естественное старение – в пределах разумного, разумеется.

В целом этот дом был хорошо обихожен. Скромный, уютный, несмотря на внушительные размеры. И широко известный гостеприимством. С чем бы вы ни приходили сюда, вас неизменно встречали с улыбкой и предлагали бокал вина: сухого белого – весной и летом, красного – осенью и зимой. А угостив, внимательно выслушивали. Изабелла верила, что внимания заслуживает каждый. Такая открытость делала ее убежденной сторонницей эгалитаризма, но не в том смысле, который подразумевают современные приверженцы этой теории, полностью игнорирующие нравственные различия. «Между добром и злом есть разница», – не уставала повторять Изабелла. Ей были чужды моральные релятивисты, склонные никогда и никого не осуждать. «Встретив достойное осуждения, мы должны осудить его», – говорила она.

Изабелла была дипломированным философом и работала – теоретически неполный день – редактором в журнале «Прикладная этика». Труды ее не отнимали много времени, но оплачивались плохо, впрочем, по вине самой Изабеллы, предложившей покрывать растущие расходы на издание за счет полагающегося ей жалованья. Деньги ее не заботили: унаследованные от матери – моей благословенной американской матушки – акции компании «Луизиана и прибрежные земли Мексиканского залива» давали доход, с лихвой покрывавший любые ее потребности. По правде говоря, Изабелла была богатой женщиной, хотя ей и не нравилось слово «богатая», особенно когда речь шла о ней самой. Она была равнодушна к тем материальным благам, которые могло дать богатство, но с большим жаром относилась к тому, что называла мои маленькие проекты и на что выделяла средства весьма солидные.

– И что же это за проекты? – спросила однажды Кэт.

– Благотворительность, – смущенно потупилась Изабелла. – Но можно назвать это поизящнее. Например, меценатством. Меценатство – красивое слово, правда?.. Но вообще я предпочитаю об этом помалкивать.

Кэт наморщила лоб. Многое в тете Изабелле было ей непонятно. Если ты занимаешься благотворительностью, то почему бы так и не сказать?

– Человек должен быть скромным, – продолжала Изабелла.

Она не была поклонницей тайн и уверток, но полагала, что о сделанном добре надо молчать. Упоминая свои благие дела, ты словно бы хвастаешься и выставляешь себя напоказ. Именно это вызывает неловкость, когда читаешь имена спонсоров на обложке оперных программок. Открыли бы они кошелек, если б не перспектива увидеть свою фамилию в почетном списке? Изабелла полагала, что вряд ли. Но если ради искусства надо играть на людском тщеславии, что ж, можно пойти и на это. Ее имя ни в каких списках не значилось, и эдинбуржцы не преминули отметить это. «Она скупа, – перешептывались в обществе. – Никогда не пожертвует ни гроша».

Разумеется, это было не так. Сплетники ошибались, как нередко бывает с теми, кто не способен на щедрость. За один только год Изабелла, чье имя не фигурировало в длинном списке дарителей, пожертвовала на нужды Шотландской оперы восемь тысяч фунтов. Три – на постановку «Гензеля и Гретель», пять – на приглашение знаменитого итальянского тенора для участия в «Сельской чести», действие которой по замыслу постановщика было перенесено в Италию тридцатых годов, так что хор выходил на сцену в форме чернорубашечников.

– Ваши фашисты пели премило, – сдержанно обронила Изабелла на приеме, устроенном после премьеры.

– Они с удовольствием надевают эти костюмы, – сказал хормейстер. – Думаю, потому, что они – только хор.

Эту реплику встретили хмурым молчанием. Кое-кто из «фашистов» ее расслышал.

– Ну разве что в малой степени. – Хормейстер потупился, уставив взгляд в свой бокал. – А может, дело и не в этом. Да, возможно, не в этом.

– Деньги, вот в чем проблема, – сказала Кэт. – Все упирается в деньги.

– Как всегда, – откликнулась Изабелла, протягивая ей бокал.