Другой в литературе и культуре. Том I - [39]
Возбуждение эмоциональных переживаний, повышение экспрессивности дискурса, использование риторических приемов, преувеличивающих некоторые черты противника, направлены на усиление его монструозности. Комплементарный характер различных средств информационного воздействия делает некоторые черты оппонента подчеркнуто карикатурными, что отвечает сущности безобразного. Среди ключевых особенностей карикатуры – преувеличение одной черты и преуменьшение другой, порождающие несоразмерность: «По своей природе она [карикатура] является искажением человеческого характера, в крайних же случаях – привнесением стихии инфернальности (которая есть не что иное, как совокупность образов, противоположных человеческим) в человеческую стихию»[199]. Карикатуризация разрушает правдоподобие, но объект карикатуры от этого не должен стать менее убедительным. Объективность, полное соответствие реальности – это, по выражению Ю. Кристевой, редукция реальности, «плоский образ»[200], который лишен силы возбуждать фантазию, заражать и воодушевлять. Напротив, максимизация негативных сторон деятельности оппонента отвечает представлениям о зле как о сверхчеловеческой силе.
Обращение пропагандистского дискурса к страху не противоречит окарикатуриванию противника. Некоторые карикатуры могут носить устрашающий характер. Репрезентация угроз, исходящих от карикатурного, но вызывающего отвращение и ужас противника, направлена на мобилизацию населения. В то же время карикатура как способ идентификации чужака или врага формирует символический смысл победы над врагом, чей карикатурный образ представляет его поверженным.
Наряду с комическим ужасное позволяет выявить безобразное в Чужом. На связь комического с ужасным в архетипе Тени указывал К. Г. Юнг, рассуждая об амбивалентной фигуре трикстера. Будучи воплощением «коллективного образа Тени», совокупностью всех низменных черт человека, трикстер выше человека в силу его сверхъестественных способностей и ниже человека из‐за безрассудности и бессознательности. Он является недочеловеком и сверхчеловеком, животным и божественным созданием, угрожающей и смешной фигурой. Несмотря на вытеснение современной культурой бессознательных сил «мира первобытной тьмы», трикстер находит свое выражение в карнавальных мотивах[201]. В средневековой демонологии образы дьявола также представлялись амбивалентными. Дьявол – слабое, посрамленное существо и одновременно могущественное, грозное. Одним из орудий борьбы с дьяволом являлся смех, который должен был выразить презрение к нему и показать ничтожность его места в «Божественном доме бытия»[202].
Этот аспект находит воплощение в дискурсивных стратегиях уничижения оппонента, при котором соединение комического и ужасного принимает гротескные формы. Рассмотрим один из фотоколлажей газеты «Не дай Бог!» (1996), представляющий классический пример бартовской модели мифа[203] (ил. 1).
Ил. 1. Фрагмент газеты «Не дай Бог!» (1996. 11 мая. С. 6)[204]
Первое, на что мы обращаем внимание, – возраст демонстрантов: все они пожилые люди. Характеристика облика дается через невербальные компоненты коммуникации. Старость означивается как физическая непривлекательность (взъерошенные волосы, щербатость), несовременность (немодная одежда пожилых людей), агрессия (раскрытые, кричащие рты), оглупление и эксцентричность (один участник показывает «рожки», другой – забрался на ограждения).
Создаваемый таким способом отталкивающий облик персонажей приобретает политическую принадлежность благодаря красному цвету (красный флаг, красный цвет шляпы и шарфа (фото справа), красный фон слова «Первомай») и портрету В. И. Ленина. Это позволяет считать людей на фотографиях сторонниками коммунистической идеологии. А помещенная в правом верхнем углу фотография Г. А. Зюганова указывает на то, что эти люди являются представителями электората лидера КПРФ.
Фотоколлаж репрезентирует массовый характер мероприятия, убеждая в том, что эти люди собрались в одном месте и в одно время. Название статьи поясняет причину такого собрания. Это – праздник («Первомай»), который в газете принимает исключительно коммунистическую окраску с оттенком архаичности. Соединение рудиментарного праздника и его пожилых участников образует метафору ушедшей в прошлое советской эпохи, которая стремится стать будущим. Тем самым праздник превращается в антипраздник, вакханалию, апогей несуразности и агрессии.
Использование в названии статьи прецедентного высказывания – фрагмента некогда популярной песни («бабушка рядышком с дедушкой / снова поют эту песню») – создает комический эффект, подчеркивающий анахроничность участников праздника, архаичность коммунистической идеологии, превращает сторонников коммунистической системы в партию пенсионеров. А защищаемая этими людьми идеология приобретает смысл заезженной пластинки, текст и мелодия которой всем давно известны.
Карикатурное воплощение агрессии приверженцев возврата в прошлое репрезентирует гротескный карнавальный образ старости[205]. Насмешка над нелепостью противника предвосхищает победу над ним, подчеркивает тщетность и бессмысленность попыток возврата к прошлому, на смену которому грядет иное будущее. Акцентирование в фотоколлаже эйджизма по отношению к старшему поколению имплицирует молодость как альтернативу уходящему ветхому прошлому.
