Другой в литературе и культуре. Том I - [16]

Развившийся в русле модернизма и вытеснивший его постмодернизм провозгласил ряд смертей: Автора, Субъекта, Бога. После построения концепции шизоанализа Ж. Делеза – Ф. Гваттари уместно было объявить культуре окончательный диагноз: смерть Человека. Как столь радикальный диагноз соотносится с темой нашей работы?

…В текст Селина влипаешь, как в паутину. Густую и вязкую. И потом уже, куда ни глянешь – всюду она. Слова, одно за другим, бесконечными вереницами тянутся за предложениями; а те, в свою очередь, налипают друг на друга, раздуваясь целыми абзацами. И как ни всматривайся – конца-края этому не видать. Подсуконная сторона селиновских интонаций такова, что тут, внутри – натурально текстовая черная дыра. Угольно-смоляная с миллионом клыков книжная Харибда. Антрацитовая червоточина провала в тканях реальности. Из тех, что темнее самой полночи и стылее всех замерзших озер ада. Литературная потусторонняя трясина. Против и вопреки читательской воле с утробным, ненасытным чавканьем поглощающая все чаяния и грезы. Не говоря уже о надежде на новый светлый день и вере в человечество. Словно в одном из углов Большой Ночи специально для читателя выкроили маленькую ночь. Все, как у Ницше: чем дольше вчитываешься, тем быстрее понимаешь – покойник Селин со своим агонизирующим безвременьем распирающе актуален и по сей день. Книга просто про жизнь. Такою, какой она была, есть и всегда останется. Мир ведь уже закончился. Как раз успеете сморгнуть тянущую пустоту внутри глаз, пока его перезапускают вновь…[59]

Этот отзыв, найденный на просторах Сети, посвящен дебютному роману Селина «Путешествие на край ночи». Главный герой – Бардамю, побывавший везде: от фронтов Первой мировой до африканских колоний, от благословенной Америки до умирающего предместья Парижа, где у него как у врача имеется небольшая практика.

По мнению Х. Л. Борхеса (новелла «Четыре цикла»), в мировой литературе есть всего четыре сюжета и четыре героя. Это история об осажденном городе, история о возвращении, история о поиске и история о самоустранении бога. Поразительным образом доктор Бардамю сочетает сразу четырех героев. Всем им свойственны осознание обреченности и бесполезности сопротивления, скитания среди непроглядной тьмы в поисках «края ночи» (alter ego Бардамю – Робинзон, следующий за главным героем на протяжении большей части романа и умирающий на последних страницах; для Бардамю финал остается открытым). Самоубийство Бога – это не только вульгарно понимаемые идеи Ницше. Герои «гибели Богов» – искатели, теряющие или обретающие веру. Бардамю потерял веру с начала повествования, но некоторые фрагменты жесткого нарратива – прорывающееся отчаяние самого автора, которому трудно смириться с этой потерей. В другом, более позднем романе «Из замка в замок» таких фрагментов уже нет: автор окончательно превратился в «транзитного пассажира», путешествующего без багажа ненужных и несбыточных надежд.

Такой «транзитный пассажир» (метафора наша. – В. Л., А. Ф.), обреченный скитаться по непроглядной ночи без руля и без ветрил, – в сущности, единственная возможность выжить в этом абсурдном зверинце. Примечательна еще одна вещь: Бардамю неоднократно имеет дело с психиатрией, вначале «заигрывая» с системой военно-психиатрических учреждений, затем являясь сотрудником частной клиники для душевнобольных и позже – директором этого «желтого дома». Интересно, что бывший директор психбольницы постепенно, в рамках приличий, сходит с ума и уезжает путешествовать. Душевнобольным он становится вовсе не потому, что общается с соответствующим контингентом. Патогенез его сумасшествия более тонок. Да и можно ли назвать сумасшествием эскапизм? Директор психбольницы теряется в густом мраке, так и не дойдя до «края ночи»[60].

Бардамю, олицетворяющий все последующие смерти, констатированные постмодернистами, завершает свой путь как Человек среди паноптикума. Он продолжает жить в соответствии с постулатом Г. Сковороды: «Мир меня ловил, но не поймал». Доктор Бардамю – крайняя степень выражения Чуждости, граничащая с социальной смертью и превращением в «транзитного пассажира». Для сохранения своего Я в условиях отсутствующей приватности единственный выход – превращение себя в абсолютно Чужого для всех[61].

Чужим в меньшей степени чуждости выступает гофрат Беренс, он же Радамант, в романе Т. Манна «Волшебная гора». Формально это один из «насельников» туберкулезного санатория «Берггоф», но фактически такой же Чужой. Беренс – один из «сильных» мира санатория, но рискующий заболеть и закончить свои дни так же фатально, как и все его «морибундусы»[62].

Другой curriculum vitae у чеховского доктора Дымова из «Попрыгуньи». Герой рассказа – ярко выраженный Чужой, пытающийся подстроиться под реальность, которая навязана ему любимой женщиной. Ситуация, обрисованная Чеховым, во многом парадоксальна: доктор Дымов, помимо всего прочего, еще и патологоанатом – представитель одной из самых несентиментальных областей медицины. Отметим, что Чехов описывает конец XIX – начало XX века как период реванша фаустовской культуры в медицине, когда рациональное познание казалось всесильным. Неспособность врача-Чужого ответить на вызов, брошенный медицине бездарностью и пошлостью, может восприниматься как отступничество. Не случайно в конце Дымов умирает от дифтерии