Другой в литературе и культуре. Том I - [15]

Активное вторжение в пространство приватности происходит в конце XIX века с неожиданной стороны. В 1886 году выходит толстовская «Смерть Ивана Ильича». Пограничные переживания человека стали достоянием не только врачей и священников. Приватность болезни и смерти была показана глубоко, но вместе с тем деликатно, без оскорбляющего вкус натурализма. Традиционные свидетели умирания – родственники, священники и врачи – редуцированы. В центре повести сам умирающий. Коллективный осмотр Ивана Ильича медицинской свитой и последующий консилиум не играют никакой роли, поскольку врачи превратились в Чужих. Более того, Чужими стали родственники, коллеги и священник.

«Смерть Ивана Ильича» подняла исключительно важный вопрос, знают ли врачи своих больных. Ушедшее в науку, в общественную деятельность медицинское сообщество не способно понять человеческой смерти[55]. В 1985 году молодой А. Кайдановский экранизирует повесть Толстого, назвав фильм «Простая смерть». Критики упрекали картину в натурализме, вольной трактовке толстовского текста, но и натурализм, и творческое прочтение источника могли появиться только спустя сто лет, аккумулировав кошмары XX века. «Простая смерть» Кайдановского, как это ни парадоксально, – очень толстовский текст, пронесенный через ужасы прошедшего века[56]. Заключительные кадры фильма, сопровождаемые фонографической записью голоса Толстого («Нельзя так жить…»), приобретают мрачно-символический смысл.

Показательны художественные тексты конца XIX – первой трети XX века. Под ударом оказалось приватное пространство не только больного, но и любого человека. Причем удар пришелся «ниже пояса». До XX века литература не знала физиологических описаний интимной жизни. Пример маркиза де Сада не репрезентативен, во-первых, потому, что это не физиология, а патология (как и «Венера в мехах» Л. фон Захер-Мазоха), а во-вторых, потому, что этот тип контркультурного поведения не вызвал подражаний. Либертинаж де Сада опередил время и был востребован уже во второй половине XX века. Осторожные вылазки в область «физиологической прозы» делал Г. де Мопассан. Но романтическая традиция надежно защищала культ высоких чувств. Известно, например, что в викторианской Англии, где имелись публичные дома с девочками, не достигшими полового созревания, за обедом неприлично было попросить куриную ножку или яйцо (слова «ножка», «яйцо» были табуированы). Романтическое воспитание обходило молчанием существование у человека репродуктивных органов, но ничего не имело против промискуитета в границах приватного.

Сужение приватного пространства до степени, когда в прозе оказались возможны физиологические описания, наступило после Первой мировой войны. Известный факт, что предельные, экстремальные переживания сбрасывают с человека изящную маску в виде культуры, отмечали многие философы, особенно представители классической Франкфуртской школы[57], а также американские социологи (П. А. Сорокин). Четыре года бессмысленной бойни с использованием последних достижений науки (в частности, отравляющих газов) ускорили модернистскую революцию в искусстве. Приватное, охраняемое романтизмом, перестало быть таковым: вначале Я. Гашек дал понять, что идиот Швейк и «Да здравствует император Франц-Иосиф» – вещи во многом сходные; затем Дж. Джойс описал в «Улиссе» не только мастурбацию главного героя, но и регулы Молли Блум; случай Г. Миллера, по-видимому, не требует комментариев. После Л.-Ф. Селина тешить себя какими-либо надеждами уже не было никакого смысла. Литература «потерянного поколения» вообще оставила «голого человека». Ecce homo…:

Внешний вид мертвых, до их погребения, с каждым днем несколько меняется. Цвет кожи у мертвых кавказской расы превращается из белого в желтый, в желто-зеленый и черный. Если оставить их на продолжительный срок под солнцем, то мясо приобретает вид каменноугольной смолы, особенно в местах переломов и разрывов, и отчетливо обнаруживается присущая смоле радужность. Мертвые с каждым днем увеличиваются в объеме, так что иногда военная форма едва вмещает их, и кажется, что сукно вот-вот лопнет. Иногда отдельные члены принимают огромные размеры, а лица становятся тугими и круглыми, как воздушные шары[58].

На этом фоне «Распад атома» Г. Иванова (1938) – это не только реквием по уходящему миру. Он доводит до предела уже изменившееся мироощущение. Все. Больше сказать нечего. Остальное договорило общество, уничтожив едва ли не четверть населения земного шара и поставив точку в виде атомного взрыва.

Врач XX века, делающий попытки продолжить фаустовский реванш века XIX и занимающийся врачеванием общества, стал еще более Чужим. Последние островки приватности в болезни были окончательно добиты тоталитарным социумом. Ничем не защищенный, никому не доверяющий, не имеющий не только собственного приватного пространства, но в первую очередь – времени, «одномерный» (по Г. Маркузе) – таков пациент века XX. Ставший слишком Чужим, тяготеющий к чистой технократии, не оправдавший фаустовских надежд, отбросивший все человеческие представления о сфере приватного, надежно укрывшийся за ворохом циркуляров, распоряжений и стандартов – таким врач стал впервые в середине XX века и мало изменился к началу века XXI. Казалось бы, что дальше? Куда уж хуже? Нет, все еще только начинается…