Другое имя. Септология I-II - [15]

Заходи на кухню, говорю я

Сейчас, говорит Аслейк

Не пойму, почему ты стоишь в дверях, говорю я

Да я и не стою, говорит он

Ну, давай заходи, говорю я

Да, сейчас, захожу, говорит Аслейк

и заходит, а я поднимаю два своих пакета, тоже захожу в дом и вижу Аслейка, в открытую дверь он проходит на кухню, а я иду за ним, он ставит пакеты на кухонный стол, и я тоже ставлю туда свои

Ты много чего накупил, говорит Аслейк

Шесть пакетов, говорит он

Да, много, всегда получается больше, чем рассчитываешь, говорю я

и выхожу в коридор, закрываю входную дверь, потом возвращаюсь на кухню и закрываю за собой кухонную дверь

Неужто тебе, одинокому мужчине, столько всего надо? – говорит Аслейк

Да нет, говорю я

А ты эвон сколько накупил, говорит Аслейк

И выпить тоже? – говорит он

и косится на меня

Да нет, говорю я

и я знал, что он это скажет, ведь он словно бы все время хочет напомнить мне, что я больше не пью, что я бросил пить, много лет назад, что я… нет, не хочу об этом думать

Ни пива, ни водочки, говорит он

Рождество скоро, а тогда по давнему обычаю надобно иметь в доме пиво да водочку, говорит Аслейк

А ты что же, ничего не купил? – говорит он

Нет, и говорить об этом незачем, говорю я

К Рождеству? – говорит он

И к Рождеству, говорю я

Ты не любишь Рождество? – говорит Аслейк

Нет, ну то есть… как бы это сказать, говорю я

Не любишь быть на Рождество один? – говорит он

Да, не могу сказать, что люблю, говорю я

Понятно, говорит Аслейк

и мы стоим на кухне, не говоря ни слова

А ты на Рождество махнешь, как обычно, к сестре в Инстефьюр, говорю я

Угу, говорит Аслейк

а потом, как обычно, как уже много лет, говорит, что с тех пор как Сестра – ее зовут Гуро, но он зовет ее просто Сестра – осталась одна, с тех пор как муженек ейный ушел и больше не вернулся, лоботряс этакий, она всегда приглашает его на Рожество к себе, прямо-таки упрашивает приехать, а он и не против, чем плохо – встретить Рождество у Сестры, угощает она на славу, нигде не сыщешь этаких бараньих ребрышек, сущее объедение, и как только она добивается этакого вкуса, ребрышки-то у нее на вкус совершенно особенные, ему неведомо, а она, Сестра то есть, рассказывать не хочет, и он подначивает ее, мол, есть у него кой-какие предположения, есть кой-какие подозрения на сей счет, и ведь она только по дурости или, может, перво-наперво чтоб ему досадить, не хочет сказать, как добивается этакого вкуса, ежу понятно, это явно связано с копчением, у нее есть коптильня в подвале, не в отдельной пристройке, как у него, говорит Аслейк, и все дело наверняка в том, что́ она использует при копчении, вот к какому выводу он пришел, говорит Аслейк

Бараниной-то ты ее обеспечиваешь? – спрашиваю я

Да, говорит Аслейк

Сам забиваю, сам свежую и рублю, ты же знаешь, говорит он

Ну вот, говорит он

Каждый год снабжаю ее бараниной, говорит он

а еще он говорит, что каждую осень грузит в Бот свежезабитого и разрубленного барашка и плывет вверх по Согне-фьорду, в Эйгну, где живет Сестра, под Инстефьюром, ты же видел ее дом, потому как проезжаешь мимо него аккурат каждый раз, когда едешь в Берген и из Бергена, говорит он, серый такой домишко, который не мешало бы покрасить, уж больно облупленный, говорит он, но хотя он солит-коптит сам, старинным способом, а сколько этому способу лет, никто не упомнит, говорит Аслейк, да мне это хорошо известно, я ведь каждый год получаю от него мясо, и сам он считает, что хорошо готовит копченые ребрышки, и вяленую говядину, и вяленый бараний окорок, так люди говорят, а Сестра все равно хочет солить-коптить сама, хотя он бы с удовольствием насолил-накоптил и на ее долю, она хочет сама, и не без причины, потому как у нее все это приобретает особенный, а главное, совершенно восхитительный вкус и, что греха таить, у Сестры бараньи ребрышки вкуснее, чем у него, и хоть и нелегко стерпеть да признать, это чистая правда, а правда есть правда, говорит Аслейк, Сестрины ребрышки аж тают во рту, нет им равных, говорит он, и, по крайней мере теперь, когда мужик, с которым она жила, Скрипач этот, смотал удочки, он каждое Рождество садится в свой Бот и плывет вверх по Согне-фьорду к Сестре, ведь Согне-фьорд никогда не замерзает, течения там очень уж сильные, так что хотя она живет далеко по берегу Согне-фьорда, под Инстефьюром, в Эйгне, где есть бухта, а он сам живет в низовье Согне-фьорда, где тот соединяется с морем, н-да, не без причины город на Согне-фьорде чуть дальше того места, где живет Сестра, называется Инстефьюр, Верховье то есть, и мне это, конечно, хорошо известно, он глупости болтает, говорит Аслейк, но, стало быть, каждое Рождество он в сочельник отправляется на своем рыболовном боте к Сестре, дорога занимает несколько часов, большей частью чуть не весь день, и до сих пор погода всегда бывала хорошая или сносная, хотя об эту пору может и разнепогодиться, море может этак разбушеваться, что только дурень выйдет на лодке, только такой, что моря не знает, новичок, да он-то не новичок, он знает, когда на берегу сидеть, а когда в море выходить, но что поделаешь, погода меняется быстро, и, по его долгому жизненному опыту, предсказать эти перемены совершенно невозможно, полной уверенности никогда нету, но коли подымется шторм, надо поскорей причаливать к берегу, а коли ты далёко в море, вахта будет тяжелая, но до сих пор он всегда благополучно добирался до гавани, хоть это вовсе не само собой разумеется, иные рыбаки до берега не добирались, много лодок лежит на дне в устье Согне-фьорда и выше, в самом фьорде, это уж точно, множество людей нашло там свою гибель, да-а, море вообще-то, пожалуй, самое большое кладбище в здешних краях, тут он уверен, нынче-то дело другое, нынче лодки с мотором, не то что прежде, когда ходили на веслах или под парусом, нынче главное, чтоб мотор не заглох, а он не заглохнет, коли вовремя менять фильтры, хоть раз в году, сам он завсегда держит на борту запасной фильтр, на случай, если мотор заглохнет, сказать по правде, даже не один, а два фильтра, мало ли, вдруг один окажется с изъяном или станешь менять и испортишь, никогда ведь не ведомо, что может случиться, ведь, черт побери, фильтр почти всегда забивается аккурат при сильном волнении, при очень сильном, а в таком разе не больно-то легко, стоя на четвереньках, извлекать старый фильтр, даже с помощью пассатижей, которые у него завсегда с собой, а как же, и хотя он менял фильтры много раз, лишь однажды ему пришлось делать это при сильном волнении, мотор заглох, ветер был крепкий, хоть и не штормовой, и резко занепогодило, как обычно, вот тут-то мотор и заглох, никак он не мог его запустить и смекнул, что фильтр забился, и ругал себя последними словами, что поленился заменить фильтр, давненько ведь не менял, припомнить не мог, когда это было, главное, что очень давно, а Бот качается с боку на бок да вверх-вниз, волны перехлестывают через борта, и ведь надо открыть крышку мотора, ох, только держись, говорит Аслейк, качая головой, но все кончилось благополучно, он же стоит здесь, говорит со мной, но, признаться, ничего хуже того случая не припомнит, к счастью, обошлось тогда, мотор заработал, а сам он, несмотря на бурное море, не оплошал, справился, тут он мастер, лишь бы мотор работал, а уж он завсегда справится, ну, почти что, говорит Аслейк, но только почти что, и некоторое время он молчит, а помолчав, продолжает: мол, одно ясно – невелика радость оказаться в открытом море в непогоду, при крепком ветре, в шторм, да что говорить, коли можно этого избежать, он, понятно, избегает, не выходит в море, коли погода скверная, не такой он дурак, однако, как он уже говорил, наверняка никогда не знаешь, море в один миг меняется, капризное оно, никогда не знаешь в точности, как оно себя поведет, но кое-что все ж таки известно: коли погода хорошая и небо ясное, можно рассчитывать, что очень уж сильное волнение не подымется, говорит Аслейк, а я говорю Red sky at morning Sailor’s warning, Red sky at night Sailor’s delight