Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой - [39]

Девочка доела торт, выпила какао и тихонько вышла из-за стола.

Она не уверена, что хотела неприятно поразить сестру, но, как бы там ни было, когда девочка снимает белую ленту с голубой обертки, на лице у сестры появляется выражение досады. Уж ей-то зловредность Паулы с малых лет знакома.

Сабина хорошая девочка, говорит мать. Никого не огорчает. Зачем ей праздновать день рождения по-другому?

Ни к матери, ни к отцу она с книгой не побежала, развязала белый бантик, сняла голубую бумагу, села на стул у окна, раскрыла первую страницу, начала читать. И читает, не отрываясь, уже давно.

Может быть, раздумывает Паула, снять с плеча руку брата, подойти к окну, сесть рядом с этой худенькой девочкой, у которой ее, Паулины, волосы и точно такой же рот, слишком тонкогубый для узкого личика; но вместо нее встал зять, отворил окно. Ну-ка, что тебе подарила тетя Паула? — спрашивает он.

Книжным червем станет, как Паула, говорит Матиас (в голосе его Пауле слышится ирония, вовсе не подходящая к силачу работяге, какого он из себя разыгрывает), сманит она книжками вашу Сабину.

«Когда Гитлер украл розового кролика», отвечает зятю Паула. Девочка даже глаз не подняла.

Хотела бы я знать, как тебе удается всем внушить, что ты уж очень умна? — спрашивала сестра, когда Паулу послали в монастырскую школу, а сама она нанялась конторщицей. По наущению Паулы Матиас изловил тогда лягушку и подбросил ее старшей сестре в постель…

Она умышленно так поступает, говорит сестра, только мы с Гербертом постараемся отвадить ребенка от этого вздора.

Мать достала из буфета коньяк и предлагает выпить за виновницу торжества, которая не трогается с места, хотя в дождь у окна холодно.

На кухне сестра спрашивает о Феликсе. Пока сидели в гостиной, никто о нем слова не сказал. Паула объяснила, что оставила ему машину и приехала поездом, а они тут же наперебой затараторили, что вот, мол, Сабиночке осенью идти в гимназию, а дорога-то утомительная, дальняя.

Я, замечает сестра, слыхала, будто меланхолики очень уж ласковые. Он-то как — ласковый?

И продолжает: Только вот легкомысленные, не для семейной жизни.

За окном догорает у горизонта небо. Феликс отрывает Паулу от «Недоброго часа». Сперва снимает ей очки, и она сразу же поднимает глаза, сердито морщит лоб, щурится, заново привыкая к своему окружению. Стул она придвинула к окну. Переворачивала страницы и мельком поглядывала через улицу на бетонную стену, соединяющую царство живых и царство мертвых, кладбище. Или скользила взглядом по фаллическому куполу церкви.

Феликс подошел к ней вплотную, в просвете между его ногами виднеется кусочек ковра и стеллаж. На уровне глаз Паулы — его живот, серые брюки, металлическая пряжка на ремне.

Белая сорочка измята.

По-моему, говорит она, этого Маркеса в нашей библиотеке еще нет; уносит книгу в спальню, кладет ее, раскрытую, на пол возле кровати, смотрит, как Феликс неторопливо, одну за другой, расстегивает пуговицы, и ни с того ни с сего спрашивает: Тоскуешь по дому?

А потом ласково проводит пальцем по его гладкой груди.

9

Обер-бургомистр в окружении репортеров местных газет. Анетта Урбан за пультом фонотеки — она управляется с переключателями куда лучше Паулы и Фельсманши.

В ситуациях вроде нынешней Пауле уже незачем озираться по сторонам, высматривая знакомые лица, теперь она и сама принадлежит к избранному кругу. Никуда не денешься.

Отвечая на вопросы журналистов, обер-бургомистр старается придать беседе одновременно официальный и непринужденный характер, но ни на минуту не забывает о своем превосходстве.

Да, говорит он, быть может, и создается впечатление, что мы идем вперед семимильными шагами.

И продолжает: Надо, так сказать, наверстывать упущенное, город современный, растущий, находится на подъеме. Пора открыть людям глаза. На свете есть и иной Д., не только тот, где топтали человеческое достоинство.

Потому-то и родилась мысль учредить большую премию в области культуры.

В области изобразительного искусства, уточняет коротышка советник (он держится в тени обер-бургомистра), ведь к литературе Д. почти не имел касательства.

А не развиваете ли вы сейчас столь бурную деятельность затем, чтобы уйти от прошлого? — спрашивает один из репортеров. То есть, поясняет он, вовсе не новая форма самосознания, а просто-напросто попытка изжить старый комплекс? И Паула с удивлением ловит себя на том, что уже сочувствует ему в его дерзком бунте; пульс ее учащается, ладони мокры от пота.

Если мне не изменяет память, слышится голос советника, вы новичок в здешней редакции? Сегодня я вижу вас впервые.

Не согласиться было нельзя, и Паула согласилась. Она одобрила текст объявления, извещающего о Дне открытых дверей в фонотеке (от муниципалитета его подписал обер-бурго-мистр), и около четырех — перед самым закрытием — сходила в сберегательную кассу напротив, проверила там начисление месячного жалованья, взяла немного денег на текущие расходы, поговорила с кассиром, вполне дружелюбно — ведь и он к ней привык, и она знает его в лицо, — а когда вышла на улицу, впервые увидела на стене дома невзрачную табличку, прикрепленную там в память о восстании жителей Д. и узников лагеря против эсэсовцев. Почему же здесь нет настоящего большого памятника? Вот на этом самом месте, где сейчас стоит Паула, сжимая в руке банковскую книжку и деньги — сумочку она забыла в библиотеке, — на этом самом месте были расстреляны трое заключенных и трое граждан Д.