Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой - [32]

Так и не прикоснувшись к Розе, он уже на пути к выходу замечает, что при отборе книг для юных читателей Пауле опять-таки надо избегать диспропорций, в наше время это самое благоразумное.

Я хочу знать о тебе все, говорит Феликс в темноте.

Не все.

Не все, то есть почти ничего.

Утопив голову в подушку, Паула смотрит на красный огонек сигнала для самолетов. Только изредка доносится шум проезжающего автомобиля.

По словам Феликса, в деревне царит кладбищенский покой. Как будто люди заползли в дома умирать. От ног к сердцу поднимается оцепенение — медленно, но верно.

Должно быть, та деревня, которую его отец во время гражданской войны[28] сровнял с землей, была точь-в-точь такой же.

У нас, объясняет он Пауле, жизнь каждого человека до сих пор тесно связана с семьей. Мы верим, что вина отца падает на сына.

А ты, ты сам веришь?

С того дня как умер Франко, отец трусливо держит на запоре все окна и двери. И я тоже боюсь, хоть и ненавижу отца. Только это не в счет.

В Германии холоднее, чем он думал. Незыблемый порядок в людских головах до крайности чужд ему. Он тянется к Пауле, нащупывает в темноте ее теплое плечо — она не отзывается. Оба долго молчат, наконец она спрашивает: Чего ты боишься?

Восьмая утренняя беседа с Паулой

Ты, говорю я, в сущности, эмансипированнее меня.

Нет, качает головой Паула.

Ты не связана, твержу я, то есть в конечном счете не пленница своего чувства к мужчине.

Я ей не мешаю: пусть располагается как дома. Она быстро освоилась, уяснила мою систему, знает, где найти кофе, масло, хлеб, сигареты. Когда кофе варит Паула, фильтр не рвется.

На ней мои туфли и вязаный жакет. Издали и со спины я бы даже спутала ее с собою. Только волосы другие.

Нет, я не Паула.

Поверь, говорит она, ты ошибаешься. Я никогда не стремилась к эмансипации. Осталась одна по чистой случайности — просто в нужную минуту рядом никого не было. Ну а после привыкла к независимости — стало быть, обзавелась привычками, которые для других весьма обременительны. Отдала свою жизнь на волю случая. По сути, я всегда жила как бы с краю. Даже в конце шестидесятых годов, когда казалось, что необузданный мятеж нашего поколения все-таки хоть что-то изменит, что-то сметет с лица земли, как полярную шапку, — даже тогда я держалась с краешку, а ты между тем уже подвергала себя опасности.

Написав книгу, говорю я, легче подвергнуть себя опасности, чем стоя на выдаче в библиотеке. Это заложено в самой природе вещей и вовсе не доказывает, что я была не с краю.

Задатки у нас были разные, говорит Паула. Я изначально примирилась с тем, что не устою перед требованием приспособиться.

Она наливает мне кофе, и я вдруг понимаю, что завидую ее рукам, ее черным волосам, маленькой груди, узким бедрам. Желание быть Паулой — какая нелепость! Вот если бы она опять надела на меня тапки. Взяла бы мою руку. Или обняла за плечи.

Почему она не может просто обнять меня за плечи?

Феликсу было с тобой нелегко, говорю я, ты держалась независимо и вовсе не жаждала непременно иметь рядом с собой мужчину.

Ты, говорит Паула и берет сигарету из пачки, которую я положила на стол, ты можешь, конечно, исходить из того, что Феликсова манера выставлять напоказ свои чувства действовала мне на нервы, можешь говорить о разном темпераменте и разном воспитании, можешь утверждать, что моя беда — в неспособности любить, в том, что я свожу любовь к одному только чувственному наслаждению.

Я щелкаю зажигалкой, подношу ей огонь. Феликс, говорю я, должно быть, вконец растерялся.

Я тут ни при чем.

Ошибаешься! Я начинаю горячиться, ведь все это очень мне знакомо, испытано на собственном горьком опыте, в семье, и в принципе понятно: душевные муки мужчины, когда его притязания на власть ставятся в конце концов под сомнение.

Именно Феликс, говорю я, выходец из культурной среды, где главенство мужчины от веку не подвергалось сомнению и, что называется, вошло людям в плоть и кровь — кстати, мы никогда не были настолько ортодоксальны, — Феликс, наверное, был совершенно выбит из колеи, обнаружив, что против отцов восстают у нас не сыновья, а дочери.

Думаешь, он до этого докопался? — спрашивает Паула.

Я смотрю, как она несет ко рту чашку. Губы ее приоткрываются, еще не коснувшись края. Мизинец по привычке отставлен.

Гораздо больше, говорит она, его смутило то, что он не нашел здесь той Германии, какую знал из литературы. Она существует только в книгах.

6

Погода резко меняется. За стеклами гостиных голубовато мерцают телеэкраны.

Если нет дождя, люди сидят вечерами на крылечках, кивают Пауле, которая время от времени прогуливается по деревне.

Феликс хоть и чувствует настороженность, которой его встречают до сих пор, но упрямо твердит, что теперь ему стало здесь намного уютнее.

Сердцевина не подпорчена. Только пятна на кожице выдают, что это — падалица.

Кто бы мог подумать, говорит коротышка советник, что вы с такой легкостью освоитесь в нашем городе. Ведь поначалу были опасения: дескать, вдруг вы из породы этаких завзятых спорщиков.

Но он за нее поручился. Старательная, эрудированная, вдумчивая — вот как он оценивает Паулу. Можно только поздравить себя с такой сотрудницей.