Другая королева - [123]

– Можете, – мрачно отвечает он. – А я не могу. И со временем, думаю, станет больше тех, кто думает, как я, а не как вы.

– Она может погибнуть в бою, – говорю я. – Если, не дай Бог, будет битва. Или, полагаю, ее может поразить наемный убийца. Но ее нельзя казнить, она королевской крови. Ее нельзя обвинить в измене, она – помазанная королева. Ее не может судить ни один суд.

– Кто сказал? – внезапно спрашивает он, роняя ложку и обращая ко мне большое лицо.

– Закон нашей страны, – запинаясь, отвечаю я.

Он меня почти пугает своей мощью и нравом.

– Закон страны, который равно защищает и великих, и малых.

– Закон – это то, что мы им назовем, – похваляется он. – Как она однажды может убедиться, как увидите вы. Закон будет таким, каким мы ему велим быть. Мы станем устанавливать законы, и те, кто нам угрожает или пугает нас, обнаружат, что защита закона на них не распространяется.

– Тогда это не закон, – настаиваю я.

В конце концов, я жена главы суда пэров.

– Закон должен защищать высших и низших, невинных и даже виновных, пока не доказано, что они – преступники.

Сэдлер смеется грубым громким смехом.

– Так могло быть в Камелоте, – грубо говорит он. – Но теперь мир другой. Мы будем использовать закон против наших врагов, мы найдем свидетельство против наших врагов, а если не будет ни закона, ни свидетельства, то мы все переменим, нарочно для них.

– Тогда вы не лучше их, – тихо, но внятно произношу я и, поворачиваясь к слуге с кувшином, говорю: – Еще вина сэру Ральфу.

1572 год, январь, замок Шеффилд: Мария

Мой нареченный борется за жизнь в зале суда, а судят его такие же напуганные люди, как он сам. Мой сын от меня далеко. Единственный, кто мог бы меня спасти, далеко, очень далеко, он сам в тюрьме, и я не надеюсь его когда-нибудь увидеть. Мой худший враг стал моим тюремщиком, и даже Бесс, самый ненадежный друг, какой может быть у женщины, исполнилась отвращения от его суровости со мной.

Я начинаю бояться. Я не поверила бы, что Елизавета способна отдать меня под надзор такого человека. Дать мне такого человека в тюремщики значит обесчестить меня. Она это знает, она сама была узницей. Она знает, что суровый тюремщик разрушает жизнь заключенного. Он не разрешает мне гулять в парке, даже по замерзшему снегу по утрам, он не дает мне кататься верхом, он позволяет мне не больше десяти минут походить по холоду во дворе, и он снова говорил с Бесс о сокращении моей свиты. Он говорит, что мне нельзя получать ни предметы роскоши из Лондона, ни письма из Парижа. Что мне не положено ни столько блюд за обедом, ни хорошее вино. Он хочет снять королевский балдахин, который означает мой монарший статус. Хочет, чтобы я сидела на обычном стуле, а не на троне; и он садится в моем присутствии без приглашения.

Я не поверила бы, что такое может со мной случиться. Но я не поверила бы и в то, что Елизавета отдаст своего собственного кузена, ближайшего своего родственника, под суд за измену, особенно зная, что он виновен только в стремлении на мне жениться – что, несмотря на неудовольствие женщины, столь тщеславной, как Елизавета, едва ли можно назвать преступлением. Он не участвовал в восстании, не посылал свои деньги восставшей армии, что там, он потерял французское золото, которое должен был переслать. Он подчинился приказу Елизаветы явиться ко двору, хотя его последователи висели на ремнях его стремян и на хвосте коня, умоляя его не ездить. Он отдал Кеннигхолл, свой большой дом, лишив детей наследства: все, как она просила. Он покорно остался в лондонском доме и потом, как было приказано, отправился в Тауэр. Он несколько раз встречался с Ридольфи, это правда. Но я знаю, и все должны знать, что он бы не вступил с ним в заговор, чтобы убить Елизавету и разрушить ее страну.

Я в этом виновна – Боже правый, да, я не отрицаю этого перед самой собой, хотя никогда не признаюсь перед ними. Я бы уничтожила Елизавету и освободила страну от ее незаконного, еретического правления. Но Томас Говард никогда бы этого не сделал. Если говорить с жестокой откровенностью, не тот он человек, у него духа не хватит. Есть только один человек, который бы все это спланировал и осуществил, и он в хорошо охраняемой камере с решеткой на окне, выходящем на море в Дании, думает обо мне; и он больше никогда не поставит на карту свою жизнь.

– У меня нет будущего, – мрачно говорю я Мэри Ситон, когда мы сидим за одиноким обедом в моих покоях.

Я не стану есть с Ральфом Сэдлером, лучше умереть с голоду.

Вместе с нами садятся обедать около сорока приближенных и слуг, разносчики вносят блюдо за блюдом, чтобы я немного положила себе и отправила блюдо в зал. Мне все еще приносят больше тридцати разных блюд, это дань моей важности, я королева. Меня оскорбило бы, будь их меньше.

Мэри Ситон мрачна, как я, и ее темные глаза мерцают от злости.

– У вас всегда есть будущее, – шепчет она по-французски. – И сейчас у вас есть новый сэр Галахад, готовый вам служить.

– Сэр Галахад? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает она. – Может быть, он больше похож на сэра Ланселота. Но он, безусловно, дворянин, который готов всем рискнуть ради вас. Он явился тайно. Вы знаете его имя. Вы его не ждали, но у него есть план, как вызволить вас отсюда до конца суда. До позорного обсуждения ваших дел на открытом суде.