Другая - [24]

По вечерам я чувствую себя одинокой, начиная с сумерек. Мое сердце тянется к горизонту, словно пустая чаша; наполни меня, думаю я, наполни меня чем угодно. Я смотрю в окно, вижу проходящих мимо людей, мужчин, направляющихся с работы к автобусам и поездам, домой к семьям, они одеты по-зимнему, слегка задерганы, подошел бы почти любой из них, думаю я; я могла бы открыть окно, высунуть голову и попросить кого-нибудь из них зайти. Только подержи меня немного в объятиях, ты можешь ласкать меня, делать почти все что угодно, только потом обними меня. Приди ко мне, веселый матрос [7].

Во время моих прогулок на улице ни души, все дома, с семьями. Все мужчины сидят на диване с женой, которую, возможно, больше не любят, но все равно не бросят. Они способны изменять ей сколько угодно, но бросить ее – нет. Они предпочитают жить в отношениях, не предполагающих честности. Так поступают взрослые мужчины, думаю я. Затем думаю о женах. Довольны ли жены? Догадываются ли они о чем-нибудь? Изменяют ли мужьям в ответ? Я думаю об этом, проходя между гаванью и автобусным вокзалом, в такое время здесь ходить не следует. Здесь пролегает улица для проституток, если таковые еще существуют.

В одной книге, которую я читала, говорилось о том, что женщины-проститутки являются в современных крупных городах соответствием мужчинам-фланерам: они аналогичным образом присваивают себе город в ночное время, прогуливаются мимо незнакомцев и заглядывают им в глаза. Однако если фланеры только думают, что могли бы заняться любовью с проходящей мимо женщиной, проститутки воплощают это в жизнь, по крайней мере, ненадолго. О женщинах-фланерах ничего не говорилось. Фланирующие женщины – это шлюхи. Я их никогда не видела, но машины иногда сбавляют возле меня скорость в надежде, что я окажусь кем-то другим. Может, я и есть какой-то другой человек.

Мне хочется послать Карлу эсэмэску, но нельзя, я могу писать ему только, если он первым написал мне, иначе эсэмэску может случайно увидеть жена, сегодня он проводит вечер с женой. Он на родительском собрании, или они ходили в кино, или сидят на диване, пьют чай и смотрят фильм, всей семьей, как на глянцевой американской рождественской открытке. Невозможно конкурировать с той, что носила под сердцем его детей, думаю я и злюсь на себя, злюсь на собственные наивные мысли. Я уже передумала их все, воображала, как мы куда-нибудь едем, он вывозит меня в мир, в Южную Европу: мы можем видеться на людях, он может держать меня за руку, водить в ресторан и наблюдать, как окружающие мужчины с завистью косятся на него, думая, что я молода и красива, возможно, представляя себе, как мы потом идем домой и занимаемся любовью, считают, что ему повезло. Но везение ему не нужно, ему нужна его открыточная семья. Такой, как я, в подобной жизни места нет.

– Я тебе кое-что купил, – говорит Карл.

Он протягивает мне пакет из сети магазинов, продающих нижнее белье, внутри лежит белая коробка с розовой шелковой лентой. Коробка красивая.

– Ой, по какому поводу? – спрашиваю я.

Он слегка улыбается.

– Собственно, это в основном подарок мне, – тихо объясняет он. – Тебе необязательно… но я думаю, на тебе это будет красиво смотреться.

Я вынимаю коробку из пакета, тяну за сверкающие ленточки, пока бантик не распускается, поднимаю крышку. В коробке лежит шелковистая бумага такого же розового цвета, и когда я ее приподнимаю, там оказывается еще больше розового: розовая ткань, розовые кружева. Это коротенькая ночная рубашка и трусики, оба предмета из одинаковой, напоминающей нейлон, почти прозрачной розовой ткани. Белье странное, выглядит детским и одновременно дешевым, сама я бы такое себе точно не выбрала. Карл смотрит на меня, явно ожидая реакции.

– Красиво, – произношу я.

– Думаю, на тебе это будет очень красиво смотреться, – повторяет он.

– Хочешь, чтобы я надела их прямо сейчас? – спрашиваю я, он кивает.

Я забираю коробку в ванную, раздеваюсь, натягиваю розовое белье. Его ткань не эластичная и даже жестковатая, трусики с низкой посадкой и в зеркале выглядят почти прозрачными.

Когда я возвращаюсь в гостиную, у Карла перехватывает дыхание. Он даже встает с красного кресла. Я нажимаю на выключатель, чтобы погасить лампу под потолком – мне неловко стоять перед ним в нижнем белье при ярком освещении.

– Нет, зажги, – сразу протестует он.

Я снова зажигаю верхний свет. Карл встает передо мной, близко, смотрит на меня.

– Я знал, что тебе пойдет, – говорит он.

– Спасибо, – бормочу я.

– Повернись, – просит он.

– Нет… – начинаю я, качая головой.

– Повернись, – повторяет он уже более резким тоном.

Я подчиняюсь, хотя не люблю, чтобы меня рассматривали, думаю, что он обнаружит во мне какой-нибудь изъян, какой-то дефект, и осознает, что это ошибка, что я уродина. Я медленно один раз кружусь перед ним, он кивает.

Потом он начинает раздеваться. Расстегивает рубашку и стягивает ее, расстегивает брюки, вылезает из них, стаскивает носки. Все это время он смотрит на меня. Затем идет к кровати, откидывает одеяло.

– Иди сюда, – говорит он.

Я укладываюсь рядом с ним, он обвивает меня рукой, притягивает поближе. Я вдыхаю его запах, подползаю ближе, осторожно целую его в грудь, прикладываю к ней щеку. Мне слышно, как бьется его сердце, возникает ощущение надежности, под одеялом становится жарко.