Другая - [23]

Алекс заставляет меня рассказывать о Карле все. Поначалу я смущаюсь, но, получив от нее достаточно много вина, я замечаю, что наслаждаюсь, говоря о нем. Она слушает внимательно, будто моя жизнь – увлекательный роман, и я люблю это ощущение. Она сама тоже как роман или фильм, на грани гротеска, но так умело балансирует между потрясающим и совершенно обычным, поверхностным и глубоким, что это лишь делает ее более настоящей. У большинства своих ровесников я почти всегда встречала в каком-то смысле шаблонную глубину: глубину ожидаемую, смоделированную согласно студенческому представлению о глубокомысленности, политическую ангажированность, всегда означающую одни и те же взгляды, интерес к литературе, всегда одни и те же книги. В сравнении с этим Алекс предстает человеком не от мира сего, иногда почти наивным в своей искренности и незаинтересованности в том, чтобы представать тем, кем она не является, но вместе с тем она бывает ловкой и хитрой, беззастенчивой в таких проявлениях, в которых мне еще не доводилось с этим сталкиваться. Все ее качества основываются на откровенности такого рода, как я всегда искала, и эта откровенность пронизывает все с ней связанное, включая ее квартиру, странную ровно настолько, что меня это восхищает, причем вовсе не демонстративно. Я бывала в достаточно многих студенческих жилищах, чтобы знать, что обставляют их обычно с намерением представить живущего там человека интересным. Дома у Алекс приходится лавировать между необычными предметами мебели и пьедесталами со старомодными пыльными комнатными растениями, кружевными салфетками, кисточками и бахромой, восточными коврами, которые покрывают полы во всех комнатах и делают квартиру красной и утепленной и приглушают все звуки. На большом темном шкафу стоит чучело сипухи, самца ярко-белого цвета с большими черными стеклянными глазами, которые смотрят на меня испытующе, по виду сипуха напоминает привидение. Чучело Алекс получила от мамы, которой оно досталось от ее матери.

По словам Алекс, ее мама из России. О себе она говорит довольно мало, зато с удовольствием рассказывает о матери, о Елене из Санкт-Петербурга, на которую она похожа, показывает фотографии Елены в молодости, и я вижу семнадцатилетнюю версию Алекс, те же темные глаза, тот же широкий, большой рот. Теперь Елена живет в Линчёпинге, где Алекс провела детство. Отца она упоминает лишь мимоходом.

Алекс учится вместе с Эмили, но общалась с той не слишком много, своих однокурсников она отвергает как правильных и занудных.

– Думаю, мне хочется переспать с преподавателем графического дизайна, – рассказывает она однажды вечером.

– Как увлекательно! Есть ли какие-нибудь препятствия?

– Он обычно ходит в кожаных брюках.

Я смеюсь.

– Ты когда-нибудь спала с любителем кожаных брюк? – интересуется она.

– У меня даже нет знакомых с кожаными брюками.

– Не знаю, увлекается он синтироком или ездит на мотоцикле, хотя, в принципе, и то, и другое одинаково плохо, особенно учитывая, что ему где-то около сорока пяти, но хуже всего будет, если он и слушает синтирок, и гоняет на мотоцикле.

– А чем плохо слушать синтирок?

Алекс взмахивает рукой так, будто пытается отделаться от мерзкого запаха.

– С мужчиной средних лет определенно что-то не так, если он по-прежнему одевается под стать музыке, которую слушает, – бормочет она.

Она отпивает глоток вина и смотрит на меня с довольной улыбкой.

– Но я все равно должна попытаться переспать с ним.

Она нравится мне вся целиком, нравится, что она много смеется и что у нее большая грудь, придающая ей как бы чувственный вид. Никто из девушек, которых я встречаю в университете, так не выглядит, они почти все худенькие и бледные, какими всегда бывают девушки, изучающие в университете гуманитарные курсы. Я понимаю, что на самом деле не должно бы существовать определенного типа внешности для студенток гуманитарных отделений не только в плане одежды, но и самого телосложения, однако все равно не прекращаю так думать. Возможно, я настолько эгоцентрична, что Алекс нравится мне прежде всего, поскольку напоминает меня саму. Или: она напоминает то, какой я хотела бы быть. Беззаботной. Я готова отдать что угодно, лишь бы стать беззаботной.

Когда я рассказываю о Карле, она просит меня добавлять больше подробностей о том, что он со мной делает, что я ему позволяю делать. Рассказывая, я краснею, а она улыбается во весь рот и говорит, что я хорошенькая и все звучит очень сексуально. Пока я рассказываю, мне это тоже кажется сексуальным, и я думаю, что улыбка Алекс нравится мне тем, что она голодная и приглашающая, возможно, не к эротике, а к жизни или приключениям, к чему-то более увлекательному, чем была до сих пор моя жизнь, впрочем, с другой стороны: возможно, к эротике тоже – эта мысль вызывает у меня ответную улыбку, и я стараюсь еще больше, чтобы Алекс продолжала улыбаться в моем обществе.

Я вытаскиваю крышку стока под посудомоечной машиной, в ней полно маленьких дырочек, пропускающих воду, но отделяющих остатки еды; сегодня она покрыта зеленым горошком и маленькими четырехугольными кусочками морковки. Магдалена уронила на пол контейнер с вареными овощами, они собрались в ситечке сливного отверстия вместе с застывшими комками картофельного пюре. Поднимая крышку металлической палкой с крючком на конце, я думаю о Карле, думаю о нем, когда выбрасываю овощи в измельчитель для пищевых отходов, думаю о Карле, когда сильными струями ручного душа смываю с конвейерной ленты машины присохшее картофельное пюре и пол покрывается тонкой пленкой, которую следует тоже смыть, а еще отчистить покрытие внутри машины и жестяные противни из-под лососевой запеканки, которые кто-то промыл слишком горячей водой, отчего протеин коагулировал, и теперь их надо подвергнуть гранульной мойке, чтобы маленькие жесткие ядовито-синие пластиковые шарики, обрушившись на них градом, их очистили; посреди сырости, грязи и бряцания липких контейнеров я думаю о Карле. Он всегда выглядит таким чистым. Всегда пахнет чистотой и заражает меня ощущением чистоты, находясь с ним, в его запахе, я становлюсь кем-то другим. Становлюсь больше человеком, которым хочу быть.