Другая - [19]

Ощущение защищенности, видимо, что-то делает с людьми. Вот как я смотрю на образованный, хорошо обеспеченный высший слой среднего класса: они настолько защищены во всем основополагающем в жизни, что могут позволить себе активно заниматься другим – любовными отношениями, своей духовной жизнью, ходить на терапию, реализовываться, ссориться на семейных ужинах. Я считаю это разновидностью проблем, идущих от роскоши, а сумма необходимых человеку проблем, возможно, неизменна: если у человека нет проблем, он их себе создает.

Мне хочется спросить у всех, с кем я встречаюсь: «У тебя когда-нибудь была настоящая работа?» – хотя я знаю, что почти у всех настоящая работа была, но летние подработки во время учебы, например маркетологом, сиделкой или домработницей, не считаются; считается только, когда речь идет о жизни и смерти, работа, за которую человек берется ввиду отсутствия альтернативы, поскольку другой нет, и если не возьмешься за эту, то не сможешь заплатить за квартиру, а просить о помощи будет не у кого. Работа, которая является альтернативой пропасти.

Считается только, если ты прочувствовал пропасть.

Впрочем, изучать социальный реализм я тоже не хочу. Мне совершенно не нравятся описания рабочего класса, они всегда вгоняют в депрессию: народ пьет, все отвратительно, одни несчастья и нищета. С этим я связи тоже не чувствую. Я выросла с едой на столе и основополагающим чувством защищенности, но при отсутствии культуры, с ощущением, что мир – маленький, что некоторые вещи предназначены для людей другого типа. Меня раздражает, когда бестселлеры о рабочем классе описывают социальную нищету, это вовсе необязательно так. Существует рабочий класс, который с небольшими средствами ведет упорядоченную жизнь, работает и обеспечивает себя, опрятный и хорошо воспитанный, но уступающий всему, что воспринимается как авторитет: врачам, учителям, властям, даже официантам в ресторане в те немногие разы, когда он туда выбирается. Он никогда не станет спорить по поводу диагноза или оценки, или плохого горячего блюда, не захочет причинять неудобств. Книг о таких людях никогда не пишут, возможно, из-за отсутствия драматизма в их жизни. Мне следовало бы написать о них, но не хочется. Тем не менее мне не хватает их и в искусстве, и общественном сознании, меня раздражает невозможность произнести: «рабочий класс», не вызвав мимолетного выражения отвращения или сострадания на лицах людей, сразу представляющих себе злоупотребления, нищету и татуировки на крестце.

Иногда я не знаю, что мне нравится. Я не одобряю все. Это не слишком симпатично. Я слышу в голове голос Эмили: «На тебя не угодишь». Угодить мне действительно трудно. Поэтому я считаю, что искусство должно возвышаться над бытом, оно должно отбросить требования репрезентативности и реализма, должно быть масштабнее этого.

Иногда что-нибудь бывает настолько красивым, что возникает некое религиозное чувство. Религиозного чувства я никогда не испытывала, но подозреваю, что оно могло бы ощущаться именно так. Порой это случается, когда я читаю полностью поглощающий меня роман или поэзию или когда вижу очень-очень хорошую живопись. Объяснить трудно, это подобно ощущению головокружения, ощущению, что именно эта картина выражает нечто, находящееся на совершенно другом уровне, на более высоком, более правдивом – как мне думается – уровне. Будто она приближается к абсолютной истине.

С моей стороны опять-таки эгоцентрично полагать, будто именно я обладаю способностью видеть, какие произведения в истории искусства являются самыми правдивыми. Считать, что я умею распознавать самое лучшее искусство, обладаю особой чувствительностью, способной различить, когда что-то правдиво. Убежденность в этом часто приводит меня в уныние, достаточно мне прочесть раздел культуры в газете, познакомиться с тем, что считается хорошим на сегодняшний день: в качестве важной социальной критики превозносится все удручающе отвратительное и недалекое и утверждается, что оно показывает потенциал и силу культуры.

Больше всего я люблю искусство раннего Ренессанса. В этих картинах присутствует ни с чем не сравнимая чистота. Они идеальны, их перспективы обманчивы, но там есть нечто другое – качество, выстреливающее сквозь века, подобно молнии, и поражающее меня. Все сюжеты говорят о Боге, в которого я даже не верю, но это не имеет значения: когда ангел приходит к Марии с лилией в руке и сообщает ей, что у нее будет сын, мне кажется, будто я тоже присутствую в комнате и способна прочувствовать под белыми, как мел, сводами серьезность.

Мне думается, что здесь как раз можно говорить о потенциале и силе культуры. Впрочем, возможно, я, подобно человеку, убежденному в том, что он видит привидения, чересчур поглощена чем-то, граничащим с безумием. В нашем времени качество и красота, похоже, никого не интересуют, и мне думается, что те, кто, как и я, ищет чего-то более масштабного, красивого и правдивого, обращаются не к искусству и литературе, а к другим сферам, где можно получить аналогичное впечатление: к религии или природе, где от ландшафтов и видов меня охватывает такое же ощущение головокружения, настолько сильное и неподдельное чувство прекрасного, что, на мой взгляд, оно составляет важную часть самого смысла жизни.