Другая Белая - [62]

— Вы не могли бы мне позировать?

— Обнаженной?

— Да.

Марина, взяв паузу, обреченно подумала: «Я же обязательно простужусь». А он тоже, наверное, чувствовал себя неловко и только усугубил эту неловкость, добавив:

— Это — работа, она оплачивается.

Тему замяли, разговор скомкали, но звонков больше не было. Двое взрослых — более чем — друзей не смогли «разрулить» неловкую ситуацию. Для Марины это было большой потерей. Она осталась одна. Можно, даже нужно было перезвонить, посмеяться, быть может, даже согласиться в принципе (когда потеплеет), но Марина заметила, что ей все меньше и меньше хотелось общаться с кем бы то ни было. Даже ежевечерние разговоры по телефону с семьей давались ей нелегко: «Как вы? Я тоже. Все в порядке. Погода? По сезону. Нет, снега нет. Я не помню, при мне его еще ни разу не было. Держитесь. Целую». Вешала трубку и… И ничего не хотела…

«Вторник. Ничего нового. Существовал»[130]. Среда. Ничего не делала. Существовала. Четверг.

По утрам не хотелось открывать глаза, перед ней выстраивались все ее грехи — и нынешние, и из далекого-далека: младшему сыну было четыре года, он с наслаждением топтался в луже, а она на него накричала. Как она могла! На детей кричат только русские… А однажды он просил ее пойти с ним на фильм о Пеле, а вместо этого она повела его на какую-то ей интересную мелодраму. А старший сын приехал с первой журналисткой практики, первые деньги заработал, а она тут же попросила взаймы, отдала потом? «Да, о чем это я!? Мама отнюдь не молоденькая в Москве с медсестрой живет, по мне, конечно, скучает, хоть и виду не подает… Муж родной, тридцать лет вместе, один… Недавно звонила, сказал: „Наши души, как птички, на одной веточке сидят“. И чем всю жизнь гордилась — тем, что врать не умела! Ну да, ведь мы же такие искренние, душа широкая и вся нараспашку. Правдой-маткой по физиономии — любимая национальная забава. Свекровь, покойница, правильно говорила: „Притворись“. „Молчи, скрывайся и таи…“[131] Никогда не умела и только жизнь людям портила… А орала как на того же мужа, когда он возвращался из своих командировок: „Мать-одиночка я!“. Да, одиночкой была, но ведь всегда знала, что так будет, никаких надежд на какой-то иной расклад он и до свадьбы не подавал. Какие мальчишки замечательные, любящие, у такой-то матери! Я — жуткое, бессердечное создание, виновата во всем… Моя вина, моя великая вина! И что лежу сейчас, скрючившись в темноте и света не хочу — это наказание мне за все».

Немного легче становилось только вечером. Включала телевизор, а смотреть не могла: все люди жили нормальной жизнью, что-то делали, а она ни на что не способна, читать даже не могла — не понимала о чем там, беспрестанно текли слезы.

Однажды увидела рекламу антидепрессанта. Вот оно что, у нее депрессия! На следующий день пошла в аптеку: «Такие лекарства только по рецепту». Записалась к врачу, подготовила объяснительную речь, но, когда пришла на прием, никаких речей не потребовалось: врач спросил о симптомах и, уже выписывая рецепт, предупредил:

— Антидепрессант начнет действовать через две-три недели — не раньше.

Какой там раньше! Начала пить таблетки, стало еще хуже, прочитала инструкцию — оказалось, что так и должно было быть, значит, лекарство попало в цель. «Будем ждать, — калачиком свернувшись на постели думала Марина. — Хорошо, что одна, какой был бы кошмар, если бы это случилось, когда жила с Дэвидом: он не любил ничего некрасивого, а выгляжу я сейчас — краше в гроб кладут».

Тот недавно прислал message. Марина отметила, что выбрал для него розовый фон с каким-то узором и неформальный шрифт — как знак протянутой руки. Однако текст был делового, на первый взгляд, содержания: «Недавно разбирался в гараже и обнаружил твою сумку, которую пропустил летом. На ней французская надпись. Скажи, что с ней делать — выбросить или?..»

«Ничего ты не забыл, все было тобой просчитано. Сумку ты оставил специально, чтобы был повод для контакта, знал, конечно, что в такой фирменной сумке — Полина подарила в Париже — что-то дорогое». Так оно и оказалось: Марина никак не могла отыскать нескольких любимых тряпок — значит, они остались в той сумке.

Ответила:

— Эти вещи мне нужны, но у меня нет ни малейшего представления, как я могу получить их назад.

На следующий день — ответ уже безо всякого фона:

— Очень жаль, что ты так груба со мной.

Он прав. Но не дарить же ему эти шмотки! Нашла в себе силы написать, чтобы оставил сумку в том магазине, где она работала: «Я предупрежу продавцов».

* * *

К концу года депрессия начала понемногу сдаваться. На 1 января Марина купила билет на новогодний концерт в Barbican Hall[132]. Концерт был замечательный, публика — в приподнятом настроении, наряднее, чем всегда. В заключение концерта на сцену вышел певец, обернутый в британский флаг, и запел песню, прославлявшую Англию:

«Land of Hope and Glory,

Mother of the free…»[133]

Весь зал встал и запел вместе с ним. Марина тоже встала и, уловив мелодию, начала подпевать и одновременно крутить головой по сторонам — она заметила слезы на глазах у многих. Оказывается, английский патриотизм не только футболом ограничивается. А то как-то нелогично: уэльсцы — патриоты Уэльса, шотландцы — патриоты Шотландии, а основная нация англичане — патриоты Соединенного королевства? Марина уже усвоила их безграничную, превышавшую, по ее мнению, размеры разумного политкорректность, но не до полного же отречения от самих себя?! Слава Богу, оказывается, не отреклись еще. Уже не раз она слышала «страшные истории» о том, что само слово «англичанин» стало в официальном употреблении табуированным. Действительно, в анкетах она этого слова никогда не встречала, вместо него — «британец», который мог быть «European», «Asian» или «African». Смотрела как-то по телевизору интервью с известным актером. Сказав «мы, англичане», он покраснел, закашлялся и извиняющимся голосом тут же поправил себя: «Я хотел сказать