Друг Толстого Мария Александровна Шмидт - [37]

Казалось, например, совершенно не нужным кормить коров и лошадь не иначе как с весу, печь хлеб по часам, сбивать масло по градуснику, трудно все ставить точно на определенное место и т. д. И он, сохранив самую глубокую привязанность к М. А--не, все же ушел от нее.

"Душенька моя, -- говорила потом М. А., -- да где же со мной молодому человеку жить! Ни посмеяться, ни поговорить! Ему посидеть хочется, а я лечь хочу и кашлять и никому не мешать. А что аккуратность люблю, -- так мне без нее и году не прожить. Силы у меня нет искать-то, что не на месте стоит, средств новые вещи заводить тоже нет, а если бы я сено не с веса давала, так разве его скотине хватило бы? У меня как мало сена уходит, а коровы, смотрите, какие гладкие. Прежде всего, чтобы скотина сыта и здорова была. Я иначе не могу".

Каждый день, с ранней весны до поздней осени, являлся к М. А--не часа в два попить чайку "дедушка-пастух". Он был очень стар, и М. А. очень заботилась о нем и любила его побаловать, чем только могла, вкусным.

Если ей привозил кто-нибудь в гостинец белого хлеба, она непременно угощала старика. Если она варила варенье (она варила его на продажу, если почему-либо продавать варенье было удобнее, чем свежие ягоды), то непременно пенки откладывались "дедушке-пастуху". Если у нас пеклись пироги, она всегда полу-шутливо, полу-просительно говорила: "Акулина Васильевна, душенька, а вы про дедушку не забудете?"

"Ведь он, бедняга, то целый день жарится на солнце, то мокнет под дождем и за скотиной гоняется. Пошли-ка меня, так я бы к вечеру богу душеньку отдала. А, ведь, он какой пастух! -- он скотину никогда не ударит, она его слово знает. Он всегда доглядит, какая корова хромает, какая плохо ест. Как о таком пастухе не подумать?"

А дед был удивительный. Он сядет, бывало, пить чай с баранкой и говорит: "То-то, жисть! Тяпло, чаем поют, кормят, бабы молока дают, яичко иной раз дадут! Жисть!".

Поздней осенью он получал в деревне рассчет и уходил в Тулу. Там он несколько дней пьянствовал, потом нищенствовал, кормился в трактирах и ночевал в ночлежке. "То то жисть, -- рассказывал он. -- Намерзнешься на улице, придешь в трактир, -- жарища. Тебе чай дадут, калач принесешь... Жисть!" Так и умер он, старый, замерзнув где-то в Туле под забором, пережив М. А--ну на один, два года,

77

Другой постоянный гость М. А--ны был Федот Мартынович, старый, деловитый мужик, умница, шутник, говорил постоянно в рифму. Жил не богато, но у него было хорошее, благоустроенное хозяйство, которое вела, главным образом, его баба, лет 60-ти если не больше, полная, красивая, удивительная работница.

Сам Федот был колодезник, поэтому под старость мучился ревматизмом и страшным удушливым кашлем. Пахать и косить он уже не мог и потому хозяйство передал жене и сыну, но сам ни минуты не сидел без дела. "Я только ходить не могу и руками махать", говорил он, "а так я здоров. Сижу на дворе и тюкаю топором, -- то что починю, то колесо сделаю, то грабли. Без этого никак в хозяйстве нельзя. А сын что? У него руки не ходят. Без моей Марьи Алексеевны беда бы была!"

И действительно, когда во время возки снопов или уборки сена идешь мимо их поля или луга, прямо залюбуешься, как старый Федот стоит гордо на возу, ветер раздувает рубаху и седые вьющиеся волосы, а Марья легко, красиво подает ему снопы или огромные навилины сена. Федот балагурит, работа идет дружная, веселая. А сын со снохой за ними никак не успевают.

Федот в плохую погоду летом, осенью и зимой совсем не мог лежать от душившего его кашля.

-- Господи, -- говорила М. А., -- у меня то благодать, тишина, покой, постель своя, да и кашляю я не так, а Федот Мартыныч всю зиму провисел на веревках, -- лечь не мог. Ребята кричат, семейные ругаются!

И действительно, Федот подвешивал петлей веревку над своей постелью, и навалившись на нее локтями, просиживал так все дни и ночи. Так и дремал.

-- Ничего, в домовину ляжем мы с тобою, М. А., так уж там проспим спокойно, никакой кашель не придет, -- шутил Федот Мартыныч.

Федот, прийдя к М. А--не, часто помогал ей, чем мог: чинил грабли, насаживал лопаты, чинил ее шарабанчик.

Он любил порассказать что-нибудь из своей жизни и рассказы его всегда были интересны, с тонким юмором и наблюдательностью. Помню, как он всегда подсмеивался над доверием М. А--ны к барометру, термометру и прочим премудростям.

-- А ты лучше, М. А., на небо посматривай, да у меня спрашивай: ломит ли, мол, Федот, кости. Вот это будет лучше твоего баромеля. А то, помню, у графа (Л. Н--ча) мы покос убирали, еще молодые мы с ним были. Сено сухое, порох! Мы говорим: "Давай скорее возить!". А он говорит: "Баромель на погоду идет, давай еще раз развалим". Ну, развалили, а туча и нашла, и дождь. Мы сгребать, да разве такую махину сгребешь! Больше двух недель с сеном валандались. Так гнилое и в сарай убрали! Вот тебе и баромель! А ты на него глядишь да постукиваешь!"

Помню рассказ Федота о том, как за ним присылали от великого князя (недалеко было имение какого то великого князя) колодезь чинить. -- "Приехали на паре в коляске, бархаты, пристяжная голову гнет, кучер -- не кучер -- печь! Рукава -- красные,