Друг мой, брат мой... - [35]
Трубников молчал.
— У Искандера изволили побывать? — атаковал князь. — Вижу, вижу, как глаза-то горят!
— Был! — Трубников не считал своей секретарской обязанностью вступать в объяснения по этому поводу.
— Ну, вы-то, сударь мой, ладно, с вас какой спрос... — проворчал князь. — Младые ваши мечты!.. Но скажите мне на милость, почему у господина Герцена искал покровительства князь Голицын, когда концертировал здесь со своим русским оркестром и буйствовал по обыкновению?.. Нешто в Лондоне нет русского посланника? С какой стати в Лондоне от империи нашей два посольства сидят — одно законное, а другое противозаконное, но не менее влиятельное... Раскройте-ка тетрадь, Аркадий Константинович. Мысль сию считаю должным занести в путевой дневник...
В конце августа они возвратились в Петербург. А через изрядный промежуток времени в «Колоколе» появились строки, лишившие покоя омское начальство. «...Теперь хотя (немного) о Киргизской степи. Известно, что киргизы Средней орды платят ясак, то есть определенную часть своих стад, впрочем натуральная уплата лошадьми, баранами и прочими давно уже заменена денежною. Это, по-видимому, самый рациональный налог... потому что распределяется пропорционально имуществу. Но увы! На деле оказывается совсем не то... кто хочет откупиться от непомерного ясака, должен бывает дать чиновнику, чтобы он уменьшил показанное число голов... Из этого составляют себе состояние не только члены приказов, но и первоприсутствующие лица областных правлений, особенно омского...»
Как заведено, свежий номер «Колокола» прислали Петру Петровичу Семенову. Он сразу угадал автора критических строк. Двух авторов, ему прекрасно известных...
Петербургское лето
Под Валихановым был конь арабской породы, русского государственного завода.
Макы, сидевший на ступеньках террасы, поднял стриженую голову от кропотливой работы — в руках у него был почти законченный деревянный конь с длинной косматой гривой и пышным хвостом. Валиханов издали видел, что брат, каждое утро приходивший глядеть на натуру, на Сонину лошадку, на русского араба, все же резал степного скакуна, выносливого, приземистого, умеющего копытами отбиваться от волков.
Грум помог Соне сесть в седло.
— Прошу тебя — осторожно! — окликнула с террасы Лизавета Кирилловна.
— Да, мама! — был нетерпеливый ответ.
Валиханова восхитило чисто русское умение произнести «да» как «нет». Все его чувства были сейчас обострены, и многое уже знакомое он открывал для себя словно впервые.
Лето катилось под горку — конец июля. Но трава на газонах поражала сочностью. В Степи об эту пору все пожухло, побурело. Там сушь великая, а тут, на русском Севере, все лето дожди. Там ветер несет колючий песок, а тут в ветре капли влаги. Там смуглые лица и узкие глаза, а у Сони щеки розовые и глаза распахнуты светло... Там одно — тут совсем другое. Мог ли он забыть?
Они ехали рядом по лесной дороге. В лесу Валиханов чувствовал себя потерянно, иной раз при всем топографическом опыте сбивался с дороги и плутал. Он предпочел бы для прогулок открытое поле, но Соня любила лес. Недавно он заметил, что лес стал как-то необычно шуметь: с чего бы это? «Осень скоро, вот и шумит», — сказала Соня. Она не знала, как зовутся иные деревья и кусты, а что к осени лес тревожится, знала всегда.
— Нынче мы раньше съезжаем с дачи, — сказала Соня.
Где-то далеко тоже готовятся откочевать на зимовья, разбирают юрты, вьючат на верблюдов. Один маститый географ утверждал, что верблюды водятся только там, где растут пальмы, верблюды не могут жить без пальм... Как смешны бывают маленькие заблуждения великой науки описания земли...
Когда память его занялась верблюдами и пальмами, почтенным заблуждением, которое однажды опроверг Семенов, — Валиханов понял, что готов плутать в густой чаще досужих мыслей и не искать впереди просвета... Лишь бы ехать и ехать неведомо куда рядом с милой барышней в плоской шляпке, надвинутой на лоб. Это было из рук вон скверно — хуже не придумаешь. Ведь все решено и незачем откладывать.
— Софья Николаевна, — начал он в тоне напря-жейно-небрежном, — я нынче приехал попрощаться с вами...
Она быстро обернулась.
— Вы уезжаете?
— Да. То есть нет...
— Вы говорите неправду. Зачем?
«Надо бы вспомнить, — подумал он, — куда же девался тот камешек зеленый, „ешек-тас“, что был со мной в Кашгаре. Я не мог его выбросить, хотя и не верю в талисманы. Наверное, он в Омске остался, среди запрятанного в кунгурский сундук маскарадного одеяния Алимбая... Зря не прихватил я свой „ешек-тас“ в Петербург».
— Я приехал проститься с вами, Софья Николаевна, — упрямо повторил Валиханов. — Нет, я никуда не еду... Пока никуда не еду, а дальше видно будет. Однако бывать у вас боле не должен. Можете судить обо мне как угодно.
— Мой суд вас не коснется, — она говорила сухо, а глаза блестели. — Я всегда знала. Мне Григорий Николаевич объяснял, каковы ваши взгляды.
