Друг моей юности - [28]

Я проверила, точно ли теперь виден весь камень. Больше никаких букв на нем не было. Значит, ее в самом деле так звали родные. Не только в стихотворении. А может, она взяла это имя из стихотворения и завещала выбить его на своем камне.

Я задумалась о том, что никто в мире, кроме меня, не знает этого, не догадается связать одно с другим. И я последняя, кто смог это сделать. Но, возможно, я и ошибаюсь. Люди любопытны. Любопытных людей мало, но они есть. Они стремятся все разузнать, даже самые неважные мелочи. Они все сопоставят. Вы их видели — они бегают с записными книжками, соскребают землю с надгробий, читают микрофильмы, надеясь уловить тонкую струйку в потоке времени, связать одно с другим, спасти единственную безделушку из мусорной кучи.

Но и они, бывает, ошибаются. Может, и мои догадки неправильны. Я не знаю, принимала ли она лауданум. Многие дамы его принимали. Я не знаю, варила ли она вообще желе из винограда.

Держи меня, не отпускай

Развалины «Лесной церкви». Старое кладбище, здесь в 1298 году Уильяма Уоллеса провозгласили Хранителем Шотландии.

Здание суда, где вершил суд сэр Вальтер Скотт в 1799–1832. Филипхо? 1945.

Серый город. Какой-то старый серый камень, как в Эдинбурге. И еще серовато-бурая штукатурка, более новая. Библиотека в здании бывшей тюрьмы (острога).

Высокие холмы вокруг, даже, скорее, низкие горы. Цвета — бежевый, сиреневый, серый. Темные пятна — похоже, сосновые рощи. Лесопосадки? Лес на краю города — дубы, буки, березы, остролист. Листья уже осенние, коричневые и золотые. Солнце светит, но ветер резкий и влажный, словно из подземелья. Речка симпатичная, чистая.

Один могильный камень совсем ушел в землю, покосился, ни имени, ни даты, только череп и кости. Мимо идут девушки с розовыми волосами, курят.

Хейзел вычеркнула «вершил суд» и вписала «отправлял правосудие». Потом вычеркнула «сиреневый» — ей показалось, что это слово слишком сентиментально для суровой красоты холмов. Она не придумала, что вписать вместо него.

Она нажала кнопку у камина, желая заказать выпивку, но никто не пришел.

Хейзел мерзла в этой комнате. Когда она заселялась в «Королевский отель» — сегодня днем, — женщина с начесом из золотых волос и гладким треугольным лицом оглядела ее с головы до ног, сообщила время ужина и направила в гостиную на втором этаже, намекнув таким образом, что в жарком и шумном пабе на первом этаже Хейзел не место. Интересно, подумала Хейзел, значит ли это, что постоялицам отеля, порядочным женщинам, не положено посещать паб? Или наоборот, ее, Хейзел, сочли недостаточно респектабельной? Она была в вельветовых брюках, теннисных туфлях и ветровке. Женщина с золотыми волосами — в аккуратном голубом костюме с золотыми пуговицами, тонких белых колготках и туфлях на каблуках, в которых Хейзел умерла бы через полчаса. Хейзел пошла на прогулку и гуляла часа два. Вернувшись, она подумала, не надеть ли свое единственное платье, но решила, что не позволит собой помыкать. Она все же переоделась — в черные бархатные брюки и шелковую рубашку, чтобы соблюсти приличия. Еще она расчесала и заново уложила волосы, когда-то светлые, теперь полуседые и такие тонкие, что они наэлектризовались от ветра.

Хейзел — вдова, за пятьдесят, школьная учительница биологии в городке Уэлли, в провинции Онтарио. Сейчас она в годичном отпуске. Она из тех женщин, которых можно встретить в любом чуждом для них уголке мира и совершенно не удивиться, — вот она сидит и строчит в блокнотике, чтобы справиться с паникой. Хейзел знала, что по утрам, как правило, настроена оптимистично, а вот по вечерам склонна паниковать. Это не имело никакого отношения к деньгам, билетам, гостиницам и другим проблемам, которые могут возникнуть в путешествии. Нет, ее паника была связана с утерей цели и вопросом: «Что я здесь делаю?» Этим вопросом можно задаться и дома — некоторые так и поступают, — но дома, как правило, его заглушает обыденная суета.

Тут Хейзел заметила дату, которую поставила возле слова «Филипхо»: «1945». Вместо «1645». Она подумала, что, должно быть, написала так под влиянием этой комнаты. Окна из стеклоблоков, бордовый ковер со спиральным узором, кретоновые занавески с красными цветами и зелеными листьями на бежевом фоне. Прямоугольная, пыльная, темная мягкая мебель. Торшеры. Похоже, обстановка не изменилась с тех пор, как Джек, муж Хейзел, бывал в этом отеле во время войны. Наверно, тогда в очаге что-нибудь горело — газ или настоящий огонь, угли на решетке. Теперь очаг пустовал. И пианино, вероятно, было без чехла, и его регулярно настраивали — для танцев. А может, у них был граммофон и пластинки на 78 оборотов. Гостиную заполняли солдаты и девушки. Хейзел представила себе этих девушек с накрашенными темно-красными губами и завитыми кудряшками, одетых в свои лучшие крепдешиновые платья (вырез сердечком или отстежной белый кружевной воротничок). Военная форма мужчин была жесткая, царапала девушкам щеки и голые руки. От нее шел запах — кислый, с дымком, возбуждающий. Хейзел было пятнадцать лет, когда кончилась война, так что она успела побывать лишь на немногих вечеринках подобного сорта. Даже если ей удавалось туда попасть, ее не принимали всерьез, и ей приходилось танцевать с другими девочками, в лучшем случае со старшим братом подруги. Так что запах и текстуру военной формы она, скорее всего, просто вообразила.