Друг моей юности - [27]

Ей приходится думать о стольких вещах сразу: о Шамплене, и голых индейцах, и соли глубоко под землей, но кроме соли — еще и о деньгах, о стремлении сделать деньги, вечно зреющем в головах у таких людей, как Джарвис Полтер. И о свирепых зимних метелях, и о тьме невежества, царящей на Перл-стрит. Перемены климата безжалостны, и, если вдуматься, покоя не найти даже в звездах. Все это можно вынести, только если направить в нужное русло, русло поэмы, и слово «русло» тут очень подходит, ведь поэма будет называться — уже называется — «Менстанг». Название поэмы — название реки. Нет, точнее будет сказать, что река, сама река Менстанг, и есть ее поэма — со всеми глубинами, стремнинами, тихими заводями под летними деревьями, скрежещущими глыбами льда по весне, опустошительными весенними разливами. Альмеда заглядывает глубоко, очень глубоко в свою мысленную реку и в скатерть и видит, как плывут по поверхности вязанные крючком розы. Эти розы работы ее матери выглядят нелепо — какие-то комки, совсем не похожи на настоящие цветы. Но то, что они сделали над собой усилие, обрели независимость, плывут, наслаждаются жизнью при всей своей нелепости, приводит Альмеду в восхищение. Это — знак, вселяющий надежду. «Менстанг».

Она выходит из комнаты только в сумерки — снова в уборную, где обнаруживает кровь: месячные начались. Надо пойти, взять полотенце, пристегнуть гигиеническим поясом, затянуть лямки. Альмеде раньше не приходилось проводить целый день в ночной рубашке — разве что во время болезни. Ее это не особенно беспокоит. По дороге через кухню она вступает в лужу виноградного сока. Она знает, что лужу рано или поздно придется вытереть, но это подождет. Она идет наверх, оставляя багровые отпечатки, обоняя собственную сбежавшую кровь и потное тело, просидевшее весь день в закрытой душной комнате.

Не нужно тревожиться.

Потому что она, конечно же, не думает, что вывязанные крючком розы могут плавать, а могильные камни — маршировать по улице. Она не путает это с реальностью, и вообще ничего не путает с реальностью, и потому знает, что она не сумасшедшая.

VI

Я вижу вас во сне и навещаю днем,

Но вы молчите так сурово.

О матушка, отец, сестра и брат,

Молю, скажите мне хоть слово!

22 апреля 1903 года. В прошлый вторник между тремя и четырьмя часами пополудни скончалась в своей резиденции дама весьма талантливая и утонченная, чье перо в былые дни обогатило местную литературу томиком выразительных, прочувствованных стихов. Очень прискорбно, что в последние годы рассудок этой дамы несколько помутился и она стала вести себя отчасти необычно и вызывающе. Она начала уделять меньше внимания приличиям и уходу за собственной персоной — до такой степени, что стала примелькавшейся эксцентричной фигурой или даже, прискорбно сказать, посмешищем для тех, кто не помнил о ее былом достоинстве и изяществе. Но теперь все недостатки исчезают из памяти, и остаются лишь ее прекрасные опубликованные стихи, ее труды в воскресной школе, ее самоотверженный уход за родителями, благородный женственный характер, попечение о бедных и непоколебимая вера в Бога. Ее последняя болезнь оказалась милосердно короткой. Она простудилась, забредя в трясину Перл-стрит и промокнув до нитки. (Ходят слухи, что в воду ее загнали уличные мальчишки, и, увы, это предположение нельзя сбрасывать со счетов, ибо отчаянная жестокость некоторых наших юнцов известна, как известно и то, что им доводилось преследовать указанную даму.) Началось воспаление легких, и она умерла. С ней до конца находилась ее бывшая соседка, миссис Берт (Энни) Фрилс, ставшая свидетельницей ее безмятежной, подлинно христианской кончины.

Январь 1904 года. Один из столпов нашего сообщества, живший в городе почти со дня основания и во многом определивший его облик, был внезапно вырван из наших рядов — в прошлый понедельник, когда просматривал корреспонденцию в конторе своей компании. Мистеру Джарвису Полтеру был свойствен живой и энергичный дух предпринимательства, благодаря которому возникло даже не одно, а несколько местных предприятий, обогатив наш город всеми преимуществами развитой промышленности и рабочими местами.

Газета «Страж» постоянно бдит — словоохотливая, уверенная в себе. Ни одна смерть не останется без упоминания. Ни одна жизнь — без оценки.

Я искала Альмеду Рот на кладбище. Я нашла семейное надгробие. На нем была только фамилия: «Рот». Потом я заметила на земле, в нескольких — в шести? — футах от стоячего надгробия две плоские плиты. На одной было написано «Папа», на другой — «Мама». Чуть дальше нашлись еще две плиты, с именами Уильяма и Кэтрин. Камень Кэтрин заплыл землей и зарос травой — пришлось расчищать его, чтобы полностью прочитать ее имя. Ни дат рождения и смерти, ни указания на то, что покойники были горячо любимы. Эти камни устанавливались как памятные знаки для себя, а не для мира. Роз тоже не было — никаких следов розового куста. Но, может быть, его выкорчевали. Кладбищенский смотритель не любит подобных вещей — кусты мешают проезду газонокосилки, — и, если некому протестовать, он их убирает.

А может быть, Альмеда похоронена где-то еще. Когда покупался участок на кладбище — после смерти двух младших детей, — еще ожидалось, что она выйдет замуж и на вечный сон уляжется рядом с мужем. Возможно, здесь просто не предусмотрели для нее места. Но тут я увидела, что камни расходятся от надгробия веером: два родительских, потом два детских, но детские расположены так, что остается место для третьего, завершающего «веер». Я прошла от камня Кэтрин столько же шагов, сколько было от Кэтрин до Уильяма, и стала дергать траву и голыми руками царапать землю на этом месте. Вскоре я наткнулась на камень и поняла, что была права. Я продолжала работу, и вскоре очистила камень полностью, и прочитала на нем имя: «Меда».