Друг моей юности - [30]

Но что ей за дело до этого человека? Весь мир — не классная комната. Я тебя раскусила, но не обязана ничего по этому поводу предпринимать, мысленно сказала она.

Она думает о нем, чтобы отвлечься от мыслей об Антуанетте.

Он сказал, что его зовут Дадли Браун и что он поверенный в делах. Еще он сказал, что живет здесь (она решила — это значит «здесь, в отеле») и что его контора находится по соседству на этой же улице. Постоянный жилец отеля — значит вдовец или холостяк. Она решила, что холостяк. В глазах у него мерцала искорка, острая нотка довольства жизнью — у женатых это, как правило, быстро проходит.

Он явно не воевал — слишком молод, несмотря на седину.

— Значит, вы приехали сюда в поисках корней? — Последнее слово он произнес с нарочито американским акцентом.

— Я из Канады, — ответила Хейзел с подчеркнутой любезностью. — Мы не так произносим это слово.

— А, прошу прощения. Боюсь, мы к этому склонны. Мы валим вас всех в одну кучу, вас и американцев.

И тут она принялась рассказывать ему, зачем она здесь. Почему бы и нет? Она рассказала, что ее муж бывал здесь во время войны и что они всегда собирались приехать сюда вместе, но так и не собрались, а потом муж умер, и вот теперь она приехала одна. Это была лишь наполовину правда. Хейзел все время предлагала Джеку сюда съездить, но он всегда отказывался. Она думала, что это из-за нее, что он не хочет ехать сюда с ней. Долгое время принимала это слишком близко к сердцу. А Джек, скорее всего, подразумевал ровно то, что сказал: «Нет, это будет не то же самое».

Но он ошибался, если имел в виду, что не найдет своих прежних знакомых. Дадли Браун спросил, как звали местную кузину Джека, и Хейзел ответила:

— Маргарет Доби, но она, скорее всего, уже умерла.

Дадли помотал головой и засмеялся:

— О нет, никоим образом, отнюдь нет. Маргарет Доби живехонька. Конечно, она очень старая, но, по-моему, и не думает умирать. Живет на том же наделе, что и всегда, только в другом доме. Она еще вполне крепкая.

— Она не ответила на мое письмо.

— А. Это на нее похоже.

— Но тогда, наверно, она и гостей не принимает?

Хейзел почти хотелось услышать «нет». «К сожалению, мисс Доби стала затворницей. Нет, никаких гостей». Но почему? Она ведь именно за этим приехала в такую даль.

— Ну, если бы вы явились сама по себе, я не знаю, это одно дело, — сказал Дадли Браун. — Кто знает, как она на это посмотрела бы. Но если я позвоню и расскажу ей о вас, а потом мы туда съездим, я думаю, она вас с радостью примет. Хотите? Туда и дорога очень красивая. Выберите любой день, когда не будет дождя.

— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны.

— А, туда совсем недалеко ехать.

В столовой Дадли Браун сидел и ел за одним столиком, а Хейзел — за другим. Столовая была хорошенькая, стены выкрашены в синий цвет, глубоко посаженные окна выходили на городскую площадь. Здесь не было ни капли той мрачности, которая ощущалась в гостиной. Еду подавала Антуанетта. Она подносила овощи на серебряных сервировочных блюдах и накладывала их какими-то затейливыми приборами. Она держалась очень корректно, даже высокомерно. Когда она не обслуживала обедающих, то стояла у буфета — с прямой спиной, начеку, волосы жесткие от лака, словно затянутые в сетку, костюм непорочно чист, ноги стройные, ступни совсем не распухли от ходьбы на высоких каблуках.

Дадли сказал, что не будет есть рыбу. Хейзел тоже от нее отказалась.

— Вот видишь, даже американцы, даже американцы не едят эту мороженую гадость, — сказал Дадли. — А ведь казалось бы, они должны быть к ней привычные, у них вся еда замороженная.

— Я канадка. — Хейзел ждала, что он извинится, ведь она уже говорила ему об этом. Но ни он, ни Антуанетта не обратили на нее никакого внимания. Они принялись спорить привычно-раздраженным тоном — можно было подумать, что они давно женаты.

— Ну а я ничего другого не стану есть. Я в рот не возьму рыбу, если она не была мороженая. И гостям не стану подавать. Может, в прежние времена это было ничего, когда в воде не было столько химии, столько загрязнения. Теперь в рыбе так много всяких вредных элементов, что от них можно избавиться только заморозкой. Верно ведь? — Антуанетта посмотрела на Хейзел, включая ее в разговор. — В Америке такие вещи понимают.

— Я просто хотела мясо, а не рыбу, — сказала Хейзел.

— Поэтому рыбу можно есть, только если она была мороженая, — Антуанетта не обратила на ее слова ни малейшего внимания. — И еще одно: всю лучшую рыбу отбирают для заморозки. То, что остается — отбросы, их-то и продают в свежем виде.

— Ну тогда мне подавай отбросы, — сказал Дадли. — А насчет химии — я рискну.

— Ну и глупо. Я немороженую рыбу и в рот не возьму.

— Ты попробуй достань ее сначала. В этих-то местах.

Пока звучали эти декреты касательно рыбы, Дадли Браун раза два встретился глазами с Хейзел. Лицо у него было совершенно серьезно, и эта серьезность яснее любой ухмылки выдавала привычную смесь обожания и презрения. Хейзел все глядела на костюм Антуанетты. Он напомнил ей Джоан Кроуфорд. Не фасоном, а идеальным состоянием. Много лет назад Хейзел читала интервью с Джоан Кроуфорд — актриса делилась маленькими хитростями по уходу за волосами, одеждой, обувью, ногтями, чтобы они все время были идеальны. Там что-то было про глажку швов. Никогда не гладьте швы вразутюжку. Похоже, Антуанетта из тех, у кого все это налажено до последней мелочи.