Друг и лейтенант Робина Гуда - [71]

—  Тихо!!! — оглушительно грянул над другим моим ухом Тук. — Не дергайся, не то искалечишься еще больше!!! Дик, где ты там, ирод, сколько можно искать в лесу обычную деревяшку?!.. Теперь, Джон, можешь его отпустить.

Я положил Робина на траву, но Локсли дико заметался, и мне пришлось зажать его голову в ладонях, чтобы заставить посмотреть на меня.

— Джо-он?..

— Мы в Шервуде. Все в порядке! Мы дома...

С ветки слетел желтый лист, Локсли проследил за его полетом и снова прищурил на меня слезящиеся мутные глаза. Я пересел так, чтобы заслонить его от света, бьющего сквозь листву, и попытался успокоительно улыбнуться:

— Мы на поляне Великого Дуба, Робин.

— И мне придется над тобой как следует поработать. На-ка, закуси, — Тук поднес ко рту Локсли короткую палку, которую принес Дик. — Да помни — si gravis brevis, si longus levis[39]...

— Я смогу... снова стрелять? — перебил монаха йоркширец.

Он наконец-то вынырнул из отупения лихорадки и с напряженным ожиданием уставился на Тука.

Раньше фриар никогда не лез за словом в карман — ни за латинским, ни за английским, — но вот теперь впервые замешкался с ответом, облизнул губы и отвел глаза.

—  Скажи, я смогу стрелять?! — Робин попробовал приподняться, но я сдержал его, положив ладонь на грудь.

—  Конечно, сможешь! Зря я, что ли, тащил тебя в такую даль? А если не сможешь, никогда не поздно будет отволочь тебя обратно в Ноттингем!

Локсли открыл было рот для ответа, и Тук сразу проворно всунул ему деревяшку между зубов.

—  Кусай! Primum vivere[40], а про стрельбу поговорим потом...

В ближайшие два дня и две ночи на поляне Великого Дуба никто больше не упоминал о стрельбе. Сейчас речь шла уже не о том, сможет ли бывший знаменитый стрелок когда-нибудь снова натянуть лук, а о том, выживет ли он вообще.

Лихорадка Робина быстро усиливалась, Тук подозревал гнойное воспаление суставов. Он накладывал на плечи Локсли компрессы из трав и натирал его мазью из арники; мы вливали Робину в рот бесчисленные целебные отвары, но это не очень-то помогало.

Фриар хотел, чтобы мы перенесли Локсли в античную развалюху в Фаунтен Доле, но я воспротивился этому. Там не было такой возможности нести дозор, как здесь, к тому же я сомневался, что Робин сможет выжить в доме, где умерла Марианна.

В бреду йоркширца постоянно звучало имя жены, а демоны вины и отчаяния заставляли его богохульствовать почище Дика Бентли. Никогда раньше я не слышал, чтобы Робин Гуд бросал упреки Богородице, и никогда раньше не слышал, чтобы он каялся в грехах.

Может, Барсук был прав — что-то сломалось в главаре аутло со смертью Марианны, и это было огромной бедой не только для самого Локсли. Умри Робин Гуд — и «веселые парни», как их называли в балладах и дерри-даун, превратятся просто в зверей, отчаянно дерущихся за выживание... Умелых, ловких, хитрых, но обреченных на гибель, потому что человек без надежды и радости жизни — мертв.

Сейчас, занятые заботами о своем вожаке, парни мало-помалу перестали походить на потерянную лесную нечисть. Уже по одному этому я мог представить, что происходило здесь после смерти жены Робина Гуда и что случится, если Локсли не выкарабкается. Кровь людей, убитых во время недавнего ограбления на дороге в Рейнвордс, будет далеко не последней кровью, напрасно пролитой в Шервудском лесу, если нам не удастся удержать душу Робина в теле.

Выбросив из головы всевозможные «если», я заставил себя думать только о сиюминутных делах. Слава богу, таких дел находилось сколько угодно!

Пока Вилл и Кеннет рыскали по округе в поисках нужных Туку целебных растений, Дик охотился, а Барсук собирал по окрестным деревням слухи и необходимые пожитки, я вымыл Локсли в нашей импровизированной ванне из звериных шкур, завернул его в одеяла и уложил на ложе из еловых лап рядом с жарким костром. Над костром булькали сразу несколько котелков с целебными травами, и я просидел рядом с Робином весь день и всю ночь, добросовестно выполняя предписания непризнанного светила Саламанки. Когда же меня начало качать от недосыпания, меня сменил сам Тук, а монаха сменил Дикон...

Следующие дни мы все спали только урывками. Дни и ночи размылись в одну бесконечную полосу, и я не сразу понял, что сейчас — рассвет или закат, когда меня разбудило бормотание Тука. Монах долдонил не медицинскую латынь... и не стишки вагантов. Он бубнил молитву, и, рывком сев, я повернулся к Робину. Локсли лежал рядом со мной неподвижно, как труп, но, слава богу, дышал.

— Если тебе приспичило дать кому-нибудь последнее духовное напутствие, поищи себе другую жертву! — хриплым спросонья голосом рявкнул я на Тука. — А еще лучше — следи за своим варевом, латинист!

Фриар умолк, со вздохом помешал в котелке и зачерпнул жестяной кружкой очередную порцию травяного чая.

После того как настой чуть остыл, я приподнял Робина и принялся вливать эту штуку ему в рот. Мне было ясно, почему Тук вспоминает не поэзию вагантов, не изречения древних, а слова отходной молитвы. Йоркширец не приходил в себя уже больше суток, и, хотя его жар спал, даже такой дилетант от медицины, как я, понимал: отсутствие лихорадки говорит о том, что организм отказывается бороться. Но — dum spiro, spero[41], — и если Тук забыл свой любимый афоризм, я его не забыл.