Дрожащий мост - [29]

Губы она смешно красила, вот что. Будто в темноте. Неровно, все время мазала там, где губы уже заканчивались. Креслица стояли таким образом, что я просто-таки упирался взглядом в ее рот. Отведешь глаза — опять эти проклятые рыбы. А окно она держала задернутым.

Некоторые ее вопросы меня не трогали, некоторые — забавляли. На некоторые отвечать не хотелось. Если не хотелось — я мог молча скрестить руки перед собой, и она меняла тему. Идеальные собеседники.

Думаю, Щепка считала меня своей педагогической ошибкой. Слишком рано она заключила, что я нормален. Теперь же с новой силой взялась за меня, чуть ли не с самых первых детских воспоминаний, со всей этой фрейдистской мути. Она осторожно расспрашивала о наших взаимоотношениях с Лизой, с родителями. Делал ли я какие-то нехорошие вещи только для того, чтобы привлечь их внимание? Было ли мне так грустно без Лизы, что я думал: лучше бы умереть мне. Не считал ли я, что так думают мои родители: лучше бы умер я, а не Лиза. И еще миллион дурацких вопросов.

Нравится ли мне мое имя? Почему я избегаю своего имени? (Что, серьезно?!)

Хочу ли я иметь друга? Каким должен быть мой друг?

— Почему вы не спросите о моем настоящем друге? — говорил я. — Вы же хотите о нем спросить.

— Хорошо, — говорила она. — Расскажи о нем.

Я хотел убить моего единственного друга.

— Он замечательный человек. Мне с ним очень легко и весело. Он много чего умеет, чего не умею я. Это ведь хорошо, правда, когда перед глазами такой положительный пример?

Я думал, что если его больше не будет, у меня получится занять его место.

— Мне очень жаль, что из-за глупой шутки все так случилось. Я не хотел.

— Ты чувствуешь себя причастным к этому… кхм… происшествию?

Ну и вопросец! Причастным? Да я придумал это происшествие! Я его сконструировал!

— Да. К сожалению, мы друг друга недопоняли. Я не хотел, чтобы он упал. Конечно, не хотел.

Еще как хотел!

— Нет, не хотел!

— Хорошо, хорошо, я тебе верю…

— Не хотел! Он мой единственный друг.

— Да.

Эти рыбы на ее панно меня страшно раздражали. Никаких рыб. Никаких урн с прахом. Никаких крючков. Оставьте меня в покое. Когда она задавала очередной вопрос, я молча скрещивал руки перед собой. Щепка останавливалась с неохотой, как мощный автомобиль перед знаком ограничения скорости. Мы оба выдыхали. Не знаю, какие выводы она сделала за своим столом «Джульетта», но летом меня отправили в лагерь для трудных подростков. Конечно, называлось это учреждение не так, но сомнений не оставляло. Если коричневый цвет окрестить «миланским орехом», он не перестанет быть коричневым.

Меня не провели ни нежно-голубые балкончики, ни аккуратно постриженный барбарис, ни беседки из свежеструганного дерева. От этого лагеря веяло его истинным назначением. Репетиция тюрьмы для тех, на ком поставлен жирный крест. Гетто несовершеннолетних изгоев общества.

Щепка доставила меня под личным конвоем. Окна в веселеньких солнечно-желтых занавесках были забраны решетками.

— Чтобы мячом не разбили, — пояснила Щепка. — Только и всего. Не думай, что кто-то здесь посягает на твою свободу. В любой момент ты можешь позвонить мне. Или родителям.

Ха-ха. Смешно.

Комната на трех человек была пустой, и я занял кровать у окна. Вдруг ощутил небывалый голод.

В чемодане моем гулял ветер. Я взял только смену белья, толстый свитер, бессменные обрезанные джинсы и Лизину книжку — потрепанный сборник рассказов Сарояна с ее карандашными галочками. В потайном кармане на резинке лежал большой коричневый конверт. Над тремя рисованными пальмами бежала надпись «Ваше лучшее приключение» и логотип какой-то турфирмы. Этот конверт я не собирался никому показывать, а тем более доставать нашу семейную фотографию и, как сопливая героиня-сиротка из мелодрамы, вешать на две кнопки над кроватью. Да и фотография была не из тех, каким можно умиляться. На ней все четверо вышли как попало. Я только что переболел воспалением носоглотки и сидел с идиотически раскрытым ртом. Лизе затянули волосы в тугие косички так, что она стала похожа на печального китайчонка, мечтающего затеряться в Тибете. Мать с отцом встали не рядом, а по обе стороны от нас, нарушив композиционную стройность снимка. Судя по их лицам, фотограф спорил. В тот момент, когда он нажал на спусковой затвор фотоаппарата, мать воинственно выбросила вперед подбородок, отец поджал губы в презрительную щель и вцепился мне в плечо, будто я хотел куда-то убежать.

Еще в конверте лежали аккуратно сложенные газеты с двумя заметками о спектакле «Летающие» и фотографией Ярослава.

Я лег на кровать во весь рост, отпихнув чемодан к стене. С моего места открывался прекрасный вид, густо забранный железной решеткой. От белья и подушки исходил ощутимый запах дезинфекции. В животе урчало. Добро пожаловать.

Так я лежал и пялился в окно. Может быть, прошло сто лет, прежде чем я понял, что фигурка за окном мне знакома. По аллее, усаженной непролазным барбарисом, медленно бродила Лилия, вперед и назад, как маленький арестант.

Я бросил чемодан на кровати и выбежал во двор. Это действительно была она. Волосы у нее отросли до плеч, а синие глаза угасли. Она куталась в кофту с длинным рукавом, хотя стояла жара. Над кустами вовсю летали бабочки.