Дрожащий мост - [28]

— Кто это придумал?

— Я его не заставлял лезть на крышу…

— Он не мог сам! Что у вас случилось, пока я уходила?

Она смотрела на меня, как врач, вскрывающий кожу. Как будто знала, что увидит под кожей. Как будто все знала.

— Ну?!

Я молчал. Лицо ее скривилось. «Разве я сторож брату моему?» Каин, Каин, что ты натворил?

— А я ведь только сейчас поняла, что в тебе не так, — сказала она, сжимая и разжимая пальцы. — Ты как будто ничему не принадлежишь. Ни к какому времени. Ни к какому месту. Ни к мужчинам, ни к женщинам. Ты… ты как призрак. Я даже имени твоего не знаю, вот что!

Она произнесла это и отвернулась. Теперь я нисколько не интересовал ее. Совсем. Она была рядом с человеком, скользившим по крыше. Она шла по туго натянутой проволоке: ты упадешь, и я упаду. Теперь мне можно было уходить. Совсем. Но я зачем-то стоял.

Ярослав добрался до конька, зацепился и замер. Если бы он оглянулся, то увидел бы нас внизу, ее испуганные, умоляющие глаза, и, может быть, передумал идти дальше. Но он не оглянулся. Чуть отдохнул, подтянулся. Медленно выпрямился. Встал на тонкое ребро. Попробовал ногой — скользит ли. Он не смотрел вниз. Он как будто искал точку опоры внутри себя, приводил свое послушное тело в согласие с встроенным балансиром.

Ярослав снова играл свою лучшую сцену из спектакля. Однако теперь внизу не шумела восхищенная толпа зрителей. Не поблескивала спасительная лонжа. Не было даже шеста, и все, на что он мог рассчитывать — это послушное тело. У меня пересохло во рту. Я продолжал держать два остывших на морозе бумажных стаканчика.

Сто пятая обхватила лицо руками. Она хотела бы зажмуриться, зарыться в его шарф, но не могла. Дрожащий мост. Вот он какой. Как будто ты совсем ничего не значишь.

Ярослав сделал первый шаг. Меня вдруг словно в живот ударили: я увидел их комнату с выступающей дранкой, кудрявых братьев и сестер Ярослава, его родителей. Они готовы были отдать мне последний кусок. «А где сейчас мои прыгалки?» — «Едут в Кемерово».

А где сейчас его маленькая блестящая рыбка? Одна из двух, что мы купили вместе этой осенью?

«Это твой друг или твой поросенок?» — хитро спрашивал его маленький брат.

Ярослав шел по коньку крыши. Медленно и уверенно, обретя равновесие. Он не должен упасть. Сколько раз так шагал по проволоке. Он же летающий! Он же Карл Валленда!

Добрался до лошадиной головы в белой снежной шапке, венчающей конек над фронтоном. Медленно, осторожно развернулся и пошел обратно. С крыши пластами съезжал потревоженный снег и падал нам под ноги. Я потрогал ботинком — снег был твердый, слежавшийся.

Сто пятая сжимала руками лицо. И ее лицо было самым красивым, что я видел в жизни. Почему оно не могло быть моим? Я помнил каждое ее слово из оставшихся в том летнем дне. Ее гладкую кожу под водой. Как стояли рядом на берегу наши велосипеды. Почему все это не может быть моим? Повторяться блаженным перепевом, вновь и вновь, вновь и вновь.

Неужели она права? Я — призрак?

Конечно, права. Лиза всегда это знала. Я — тень, не умеющая отдавать по своей природе: холодной, темной, фантомной, но отчаянно желавшая тепла и нежности.

Мои родители хотели другого ребенка. Маленькая крымская девчонка Синяя мечтала гулять с другим мальчиком. Сестра в конце концов ушла бы к другому. Лилия, Сто пятая… все, все люди, злосчастно появляющиеся в моей жизни, любили кого-то другого, не меня. Разве странно, что я хочу стать этим другим? Я хочу стать Ярославом.

Упади. Хотя бы раз в жизни сделай промах! Дай мне один шанс! И я крикнул в пустое небо имя заклятого врага.

Ярослав на крыше вздрогнул. Он не посмотрел вниз, нет. Но короткого звука хватило, чтобы что-то внутри него сместилось, какой-то маленький рычажок, отвечавший за слаженную работу всего тела. Он пошатнулся. Долгие месяцы крышу поливали дожди и осыпали снега. Я видел, как глянцевито блестит почти отвесный скат. Ярослав не удержался на коньке, заскользил по обледенелой кровле, беспомощно выбрасывая руки и не находя опоры ногам. Он не был великим эквилибристом. Он был семнадцатилетним школьником, которому легко удавалось все, за что бы он ни брался, которого любили все вокруг, как старшего брата.

Сто пятая закричала раньше, чем он упал вниз. А я засмеялся оттого, что все еще держал в руках два стаканчика с холодным чаем — себе и своему другу.

                                 4

Вопросов у нее был миллион, словно она обо мне диссертацию писала, эта щепкообразная надзирательница из кризисного центра для несовершеннолетних.

На стене кабинета висело большое панно с подводным миром. А меня корежило от всех этих рыб. Стол у нее был громоздкий, на толстых ножках. Почему-то она не убрала с боковины торговую наклейку, и я мог прочесть, что цвет называется «миланский орех», а модель — «Джульетта». Щепка никогда не оставалась за столом. Она садилась в креслице напротив, чтобы мы оказывались вроде как на равных. Мы часами сидели в бордовых креслицах. Хотя, может, они были и не бордовые, а какие-нибудь «миланские вишни». Просто болтали, она даже ничего не записывала. Знакомый широкоугольный блокнот лежал на столе закрытый.