Дрожащий мост - [26]

— А у вас все серьезно? Ну, в смысле… этого…

Он слегка нахмурился.

— Ты о чем?

Я замолчал, снова ощутив его превосходство — вечный перевес мужественности над незрелостью. Он щелкнул меня по носу и даже не заметил.

Мне было паршиво, что и говорить. Я продолжал таскаться за ними всюду, боясь оставить одних, словно какая-нибудь комическая испанская дуэнья.

Однажды случайно увидел их вдвоем на улице. Окликнул. Они не услышали, только шаг ускорили. Я побежал следом. Они шли быстро, взявшись за руки, и вдруг свернули в гостиницу. Так уверенно, словно не первый раз. У меня сердце упало, честное слово. Я сел на скамейку напротив. Они не выходили. Думал, ворваться в эту чертову гостиницу, закричать на служащего (наверняка это какой-нибудь продувной тип с жеманными манерами): что же вы делаете, у вас тут несовершеннолетние! Потом подумал, что скоро замерзну насмерть. Вот будет потеха: они выйдут, счастливые, рука в руке, а тут я — белая мумия. И еще думал: почему они счастливы, а я нет. Сам не заметил, как скрючился на скамейке в позе эмбриона. Был-ли-был-ли-был-ли-счастлив — жалко плескалась последняя мысль, прежде чем раствориться навсегда в водах забвения.

— Эй, ты чего, парень? — раздался надо мной скрипучий голос.

Я поднял голову — на почтительном расстоянии от скамейки приготовились к обороне две женщины, на вид чуть старше моей матери.

— Ну-ка иди отсюда, — сказала одна.

— Не шевелись лучше, — проскрипела другая.

Я поднялся со скамейки и двинулся мимо опасливо отпрянувших женщин. Наверное, смотреть на меня было страшно. Сам я боялся даже глянуть в витрины, уже зажегшиеся теплым, манящим светом. Вдруг бы там отразилась белая мумия. Или еще того хуже — никто не отразился.

Наутро Ярослав опоздал на уроки. В школе мы сидели рядом. Он что-то спросил по литературе. Сказал, что малышня дружно простудилась, и вчера он метался от одного к другому с градусниками и грелками. Я успокоился. Это были не они. Обознался. Даже смешно стало: вот психопат, караулил незнакомую парочку возле гостиницы! Хорош был бы, если б еще и ворвался с криками…

— Погуляем сегодня? — спросил я.

— Конечно, — ответил он, слегка замявшись.

Жизнь нашего города протекала в пчелиных сотах обособленных кварталов и дворов. Мы могли нырнуть в окраинно-сельскую тишину и вынырнуть через десять минут среди гигантских сталагмитов новостроек, где иными были виды, запахи, лица, сам ток жизни.

Обветшалый дом Ярослава стоял в переулке, упирающемся в старомодную пожарную каланчу. В теплую погоду здесь появлялись тонконогие старички с аккордеоном и танцевали прямо на улице. Я жил в безликой многоэтажке с окнами на такие же многоэтажки, расходящиеся четко по радиусам от массивного здания технологического института. В этом институте, по разумению моих родителей, меня ждала какая-нибудь кафедра попроще. Сто пятая с матерью занимали огромную, холодную комнату на последнем этаже модернового дома с круглыми окнами и стеклянным входным павильоном, похожим на кусок оплавившегося в кипятке рафинада. В каждой соте был свой порядок. В моей — люди всегда торопились, и объявления на столбах никто не читал. Поэтому Лилию я увидел, когда ее уже нельзя было узнать.

— Девчонку так и не нашли, — сказала Сто пятая во вздохом.

На кирпичной стене висела вылинявшая фотография, но еще можно было прочесть приметы: короткая стрижка, глаза синие, ушла из дому в светло-сером плаще, джинсах, свитере с надписью «Ямайка» (так вот что было написано на этом свитере).

— А я ее знаю.

Неужели она так и не позвонила родителям? Я, признаться, успел забыть Лилию, как и осенний костер, плетеные стулья, желто-багряные яблони. Как ее матушка вдруг запела от тихой радости. Все-таки это свинство — так поступить с матерью. Я осудил Лилию и тут же забыл о ней снова.

Ярослав слепил снежок, кинул в меня. Комок попал в лицо. Сто пятая расхохоталась. А я разозлился. Зачерпнул снег, скатал голыми руками, чтобы снаряд заледенел, окреп.

Мой противник уже был готов к нападению. Я никак не мог попасть в него, снежки летели мимо. Сам же оставался идеальной неповоротливой мишенью. Не сразу заметил, что они бомбардируют меня уже вдвоем.

Колыхнулась обида — острая, с ледяными краешками. А им было весело обстреливать меня снежками.

— Ну все, хватит! — сказал я и поднял руки.

Они успокоились, пошли вперед. Тогда я торопливо слепил самый крепкий снежок, как камень. Размахнулся и зарядил в Ярослава, целясь в беззащитную голую шею без шарфа. Шарф он отдал ей. Снежок попал в цель, ледяные осколки моей злости посыпались ему за шиворот.

— Отмщен? — спросил он снисходительно.

И они пошли дальше, не замечая меня. А я плелся сзади, третий лишний. Как она могла? После бабочек, после Концевой, после всего! Мне было скверно, руки покраснели и мерзли, а внутри горело огнем уязвленное самолюбие. «Напишите о том, что вас тревожит, пугает, что вы не любите, и сожгите в костре». А можно, я напишу только одно имя? Ярослав. Можно сжечь его сейчас? Вместе с его успехом, вместе с его превосходством?

Но он ведь мой друг… Единственный друг! К черту!

— Так ты пойдешь или нет? — спросила меня Сто пятая.