Дрожащий мост - [32]

Как-то раз я валялся на кровати, читал рассказы Сарояна. Мой сосед — верзила с хроническим насморком — вышел из ванной и спросил, заикаясь:

— А где моя эта… ну, такая… синяя… — он не мог вспомнить слово «мыльница».

Самые простые слова постоянно ускользали от него. Но мы были равны. Я остро чувствовал, что мы все равны: бывшие отличники и те, кто не помнят букв, красивые и уродливые, бродяги и дети обеспеченных родителей. Это был тот самый порядок, о котором я всегда мечтал. Честное слово, мировой порядок. Когда все — одно. Вроде как «тот, кто спас одного человека, спас весь мир, а тот, кто прибил одного человека, уничтожил целый мир», и это уже не блаженные прибаутки проповедника, я вправду начал так чувствовать.

Думаю, нам знатно промыли мозги.

Когда с нами не занимались психологи или мы не потели на уроках труда, бродили втроем по аллее — я, Лилия и лысая, вспоминали, кто что любит — музыку, книги, кино. Нам казалось важным не забыть это.

— Я пишу стихи, — призналась лысая.

Под рубашкой она стала приносить свои стихи, однако никогда не читала вслух. Смущаясь, протягивала вырванные из тетради листы, теплые от ее кожи. Писала она от руки, жирно перечеркивая строчки. В основном, о том, что скоро умрет.

Рядовой обед в столовой порождал в ней мысли о смерти. Она рассматривала гнутые алюминиевые вилки в лотке, блестящие от воды и слабо пахнущие дезинфекцией, и сочиняла.

Невыносимы загнутые вилки,

Ты косы расплети, им не цвести.

Ты медленно лысей и бей в бутылки,

Что путь закончился — на полпути.

Приемник с таймером, ночные закоулки,

Зачем тебе он, если нет ушей?

И тают в черном чае крошки булки,

А звезды в небе — ниже и тусклей.

Этот листок она подарила мне, я спрятал его под матрасом. Подозреваю, что наши комнаты обыскивали: не замыслили ли мы что-то запретное.

Одно стихотворение лысая посвятила любимой собаке — бладхаунду, с возрастом потерявшему силу в лапах.

— Гончая, которая больше не может бегать, — это очень грустно, — сказала она.

В четырнадцать лет лысая решила спрыгнуть с моста. Перелезла через ограждение. В лицо ей летели брызги воды. Стало страшно, и она вернулась.

Это был тот самый мост, по которому я столько раз проезжал летом на велосипеде, старый добрый мост в замочках молодоженов. Трудно поверить, что на нем когда-то стояла девчонка и смотрела в мутную речную воду с одним желанием.

В шестнадцать она вскрыла вены опасной бритвой отца. Ее отправили в психушку, где тоже просеяли сквозь сито, отняв способность смущаться: туалеты без дверей, палаты нараспашку, чужие руки во рту — точно ли проглотила таблетки. Она затаилась, но никто уже ей не верил, тем более что в родственниках обнаружилась тетушка, больная шизофренией.

Ее родители до последнего надеялись на какую-нибудь пошлую несчастную любовь. Что она вздумала покончить с собой из-за мальчика, не ответившего взаимностью. По крайней мере, взрослые могли это понять. Но никакого мальчика не было. У лысой случилась несчастная любовь с миром. На мои руки она смотрела пристально. Зимой я здорово исполосовал себя крючками, срывая чертовых рыбок со стены. Некоторые царапины оказались глубокими, остались шрамы. Затягиваются ли со временем душевные раны? Это нам всем ещё предстояло узнать.

— Хочешь, чтобы тебя патруль не трогал? Заведи собаку! С собакой нас ни разу не останавливали, хоть где ходи, — вспоминали бродяги. — Они смотрят: ты собаку выгуливаешь, а не просто шляешься. Есть собака — значит, дом есть, мама-папа… Мелких собачат можно уводить очень легко, на раз.

— Почему вы не убегаете? — спрашивал я.

— Пока неохота, — отвечали они.

А один сказал:

— Я вот думаю завязать. Выйду отсюда и в школу вернусь. С седьмого класса там не был.

Вот как нам промыли мозги. Когда в один прекрасный день приехала Щепка и спросила, как мои дела, я почти честно ответил:

— Хорошо.

В лагере я мало думал о Ярославе и Сто пятой. Тот зимний вечер отодвинулся в область кинематографических воспоминаний, будто все это было не со мной. Если же Щепке хотелось поговорить об этом, я рассказывал спокойно, точно о просмотренном фильме, сюжет которого слегка скомкался в памяти.

Жестокая шутка подростков. Мы все перессорились. Мой одноклассник залез на обледенелую крышу и упал. Неудачно. Перелом таза — правда, забавный диагноз для семнадцатилетнего юноши? Когда все заживет, будет безотказный повод для шуток.

В конце концов, не случилось ничего страшного. Накануне майских экзаменов я столкнулся на школьном дворе со Сто пятой, она так и сказала:

— Все могло быть хуже.

Мы стояли посреди двора, как будто на арене под светом софитов. Я не видел ее больше трех месяцев. Как и Ярослава. У нее снова проявились веснушки, острова и архипелаги на лице. А еще она подросла. Солнце слепило глаза, мы одинаково жмурились.

— Он уже встает и ходит по дому, — сказала Сто пятая.

— А что со спектаклем? — спросил я, хотя прекрасно знал ответ. Однажды на этом же школьном дворе встретился с отцом Ярослава. Седеющий вагант забирал младших. Увидел меня и вскинул приветственно кулак.

— Отменили, — сказала Сто пятая.

— А он сможет?.. Потом…

— Ты же его знаешь! Осенью собирается в цирковое. У него уже расписана в тетрадке вся схема восстановления, — Сто пятая усмехнулась. — Тренировки, тренировки, каждый день. И еще кальций. Это ведь его мечта — цирк.