Дробленый сатана - [7]

Через тумбу три-четыре

Спотыкаются...

А этот юноша, по слухам, самозабвенно сочинявший стихи (хотя в их веселом кружке стихи сочиняли все), сидел возле расстеленной на траве скатерти, где стоял кувшин с холодным лимонадом, в вазочках лежали пти-фур и финики, а на блюде - в большом количестве - пирожочки с вязигой, которые изумительно пекла Катюша с Хованской), ничего с нее не брал, морщился, сбрасывал прядь на лоб и явно показывал, что не склонен распевать скопом, ибо это занятие глупое и постыдное.

- Тебе бы только оригинальничать! - крикнул ему кто-то. Все засмеялись, а он помрачнел и позвал ее пройтись. А когда они с ним ушли, стал умолять не увлекаться подобным репертуаром, потому что таковые банальности складывать хотя и нетрудно, но решительно недостойно.

- А вы бы смогли... сочинить, скажем, про мой зонтик, но тоже глупое и недостойное?

- Конечно! - и продекламировал:

Зонтики милые, зонтики белые...

Плечи тревожные, речи несмелые...

- Как не совестно! Это же пел на балу Мадрастов. Вы разве там были?

Оказывается, он был и видел, что она тоже была.

- Я могу и поизрядней... - и пропел на тот же мотив "Тучки небесные, вечные странники!".

- Счастлива была познакомиться с вами, Михаил Юрьевич!

- Ну и что из того, что Лермонтов! Не напиши это Лермонтов, написал бы я! - ответил он заносчиво, и ей сразу расхотелось шутить.

Потом они, заслоняясь от света ладонями, вглядывались в стеклянные двери дворца. Потом он объяснял, чего символ каждая статуя, а она поражалась - такой вдумчивый молодой человек ей никогда еще не встречался. Потом болтали, сидя на львах. Она на одном, он на другом, причем она, конечно, красиво - по-дамски.

Весь их кружок на следующий день сговорился сойтись у парка и отправиться на поиски таинственной речки Каменки - название которой всегда произносилось почему-то с многозначительным намеком. Где она находится, никто не знал, но барышни сделались взвинчены и резки, очевидно предполагая неизбежность поцелуев. Она же с ним решили отправиться сами, а там, выскочив из кустов, всех переполошить.

У входа в парк старый китаец продавал уйди-уйди, жужжалки и опилочные мячики на резинках (юноша заметил, что в Питере их зовут "раскидаями"). Возле китайца толпились босоногие мальчишки с пыльными ногами местного населения, одетые в одни только штаны. По дорожкам виднелись няньки, медленно катившие высокие коляски с младенцами, а кое-кто из нарядных детей подгонял цветные обручи палочками. Из босоногих тоже кое-кто с несмолкаемой дзынью искусно вел ржавый бочоночный обруч при помощи особо изогнутой толстой железной проволоки.

Мороженщик, у которого внутри тележки стояли во льду высокие жестяные цилиндры с мороженым, укладывал в круглую формочку вафлю с любым, каким скажешь, именем, доставал длинной ложкой, сперва умокнув ее в банку с водой, малинового, скажем, мороженого, разглаживал его, накрывал другой вафлей хоть с каким именем, а потом, нажав большим пальцем левой руки столбик, ходивший в формочке, выталкивал вафельный кружок с несказанной малиновой сластью, коченившей твой язык. Формочки были трех видов - маленькие, большие и средние. Пыльноногие мальчишки с копейками в кулаках покупали, конечно, маленькие, но зато совали под тележку, откуда капал таявший лед, пыльные стопы, и детская нога с коркой на разбитой коленке, в том месте, куда уловлялась холодная капля, сразу розовела, пыль вокруг этого места темнела, а остальная нога оставалась, как была, серой...

Они спросили вафли с именами Веверлей и Доротея, про которых тоже горланилась песня, на что мороженщик, осклабясь, сказал: "Будете, молодой господин, Евгением, как Евгений Онегин, а вы, барышня, - Лизою, как у сочинителя, господина Карамзина", и подал им ананасного, а они, держа вафли средним и большим пальцами, стали слизывать мороженое по ободку и собрались купить еще сладких турецких рожков, но тифлисца, ими торговавшего, на привычном месте не было. "К ним бират кулят приехал", - сообщил из своего ларька сосед торговца, изюмщик, продававший, между прочим, отменную коринку.

В конце концов в глухом месте леса, в который переходил парк, они вышли к тихой излучине. Почему-то стало ясно, что это и есть Каменка. Ниоткуда никаких голосов слышно не было, и, когда он постелил пиджак, на который они - она в своем бежевом платье, а он в белых тиковых брюках - уселись, сама собой возникла неловкость. Плед из пиджака вышел необширный, так что сидели они бок о бок, и поля ее шляпки стали задевать его лицо. Пришлось шляпку снять, что она сделала, несколько конфузясь, словно предполагала некоторую в том вольность. Чтобы не обнаружить своего замешательства, она небрежно отбросила ее на траву, но шляпка покатилась и - ой, как же быть! - оказалась в речке, где, поплыв, уткнулась в торчавшую из воды зеленую остренькую траву и стала слегка поворачиваться тихим течением.

Как быть? Доставать - вот как быть! Он разулся, закатал на белых ногах панталоны и, зайдя в воду, шляпку извлек. От воды (это будет замечено позже) ягодки на шляпке полиняли розовым.

Поскольку он теперь был без штиблет и снова рядом, оба от неловкости наперебой заговорили и ни с того ни с сего вспомнили смешного гобоиста. "Губой целует гобой", - пошутил он, и она сперва почему-то смутилась, а после долго и громко смеялась. А потом оба разглядывали розовую шелковистую кожицу на ее пальце, недавно, оттого что в нем сидела заноза, нарывавшем, и как-то само получилось, что она пусть в такой малости, но стала для него прикосновенна.