Дробь - [21]

Мы помялись на перекрестке пару минут, пропустив пару зеленых на светофоре, обмениваясь краткими репликами и вопросами по поводу последних изменений в наших никчемных жизнях, после чего решили прогуляться вниз до местного парка, обсудить животрепещущие и актуальные вопросы и, возможно, зарядить вены дозой алкоголя.

Теперь я неспешно плелся со своим товарищем по улочке, на ходу обсуждая всякую ерунду. Вскоре мы добрались до какой–то забегаловки: готическая винтовая лестница вела в нелепо оформленный подвал, деревянные столы и стулья, выполненные с претензией на ирландский паб, мягко говоря, негармонично смотрелись с потолком, украшенным диско–шаром, и стенами, покрытыми имитацией советских агит–плакатов. Оформители и хозяева бара наверняка считали такой подход очень оригинальным, креативным и нестандартным, на деле же все это в совокупности смотрелось как обильный пестрый сблев после плотного завтрака из винегрета, яичницы, апельсинового сока и бутербродов с шоколадной пастой.

Я скинул пальто и повесил его на не менее гармонично смотрящиеся золотистые пластиковые крючки. Мы взяли по стакану самого дешевого и самого крепкого пива, поскольку целью нашей было, помимо культурной светской беседы, было приблизиться к сакральному и мистическому восприятию мироздания через алкогольную нуминозность.

Держа в руках полулитровый пластиковый стакан с горьким пивом, я чувствовал себя Перегрином Туком с пинтой темного эля в трактире «Гарцующий пони».

Когда–то давно, когда мне было лет 9, а моя мать работала в ларьке разливного пива, я нашел для себя довольно неплохой источник заработка: каждый день после школы я приходил в ту самую забегаловку, собирал все использованные стаканы из урн и тщательно мыл их в подсобке киоска, смывая слюни, пену и помаду, аккуратно сушил полотенцем и отдавал маме, после чего она пускала их обратно в продажу. Круговорот стаканов в киоске. В день я отмывал примерно 50 стаканов, а в праздничные и выходные дни и до ста, имея с каждого по рублю, огребая таким образом 50–100 рублей чистого кэша на карманные расходы. Тратил вырученные деньги я чаще всего на разнообразную ерунду, вроде журналов с плакатами типа «Все звезды», в погоне за постерами с изображением Нирваны, Эксплойтед и прочих героев моей юности. Примерно раз в месяц, я ездил в магазин рок–атрибутики, где приобретал банданы, например оффспринг, кассеты, напульсники, торбы и прочий хлам. Как вариант, накупал в местном ларьке кассет по 16 рублей за штуку, тем самым скопив огромную коллекцию разносортного музыкального хлама, вроде трибьюта КИСС, неизвестных альбомов Слипкнот, гритест хитс оф Блэк Саббат и прочих. Тогда, за неимением интернета, журналы и пиратские кассеты были единственными источниками информации для меня. Никаких фэнзинов и трушных форумов у меня под рукой не было, но, тем не менее, стоит признать, что это были одни из самых счастливых дней моего детства, когда плаката Мадвэйн или кассеты Айрон Мэйден хватало, чтобы обеспечить себя радостью на несколько недель вперед. Правда именно тогда я впервые отхватил неробких пиздюлей от дворовой гопоты за несоответствующий внешний вид, если быть точным за бандану оффспринг и клепанный напульсник. Тогда на вопрос «слышь, ты панк что ли? Что вообще за панк знаешь?», я ответил что–то вроде «да ладно вам ребят», после уже лежал на асфальте и бил ребрами ноги старшеклассников. Разрыдался как сопляк, хотя я им и был тогда – 10 летний щенок. Банданку мою отобрали и обоссали в три струи, напульсник забрали себе. А я после этого, униженный и оскорбленный, скуля, пополз домой, держась за ребра, всхлипывая и жалея себя. Удивительно, но серьгу из уха мне тогда не выдрали.

Расположившись в угрюмой и нелепой забегаловке, мы развлекали себя, греша празднословием, обсуждая разномастные темы: последние сворованные из интернета релизы маткор банд, эйсид джаз, набравший котировок в среде модников и позеров хардкор–панк с его продажными, попахивающими гнильцой и лицемерием шаблонными идеями свободы, равенства и братства, показной бравады и маскулинности, ебучим стрэйт–эйджем, веганством и активной гражданской позицией. Мы с большей теплотой относились, скажем, к аморальным персонажам вроде Джи Джи Аллина, нежели к прилизанным лащенным пидоркам на крестах с их ссаным юф–крю и энергией молодсти и юнити, позитивными идеями и прочей однообразной чепухой. Между делом покичились своим снобизмом, обсудив пару–тройку моднейших фильмов, вспомнили Тимоти Лири и Соломона, обложили плотной бранью Кастанеду и его последователей, обменялись впечатлениями, оставшимися от опыта метафизических практик: я поведал о тех плато, что достиг, испив декстрометорфановой цикуты, а он рассказал мне об истинах, что постиг, вкусив сушенных Псилоцибе Кубенсис. Беседа пестрила занятными словесными оборотами, вроде: «Мы, блядь, постоянно хотим куда–то прийти, достичь каких–то ебучих высот и постичь какие–то ебанные истины, но, блядь, как мы можем куда–то на хуй выйти, куда–то, блядь, попасть, чего–то, блядь, достичь, если мы никуда ни хуя не уходили и ничего, блядь, никогда не понимали, мы, блядь, статичны, а может нас вообще на хуй нет, может мы все кому–то, сука, снимся, или Господь ебашится в симс, мы же пиздец как далеки от объективных истин, да и какие на хуй объективные истины, их может быть тоже вообще и нет ни хуя, само понятие объективные истины ни разу, блядь, не объективное, сама суть объективности слишком субъективна в этом ебанном ограниченном человеческом восприятии, короче все это хуйня собачья, и, как говорил Соломон, хуета хует, нет ничего и все, блядь, бренно, смысла никакого ебучего ни в чем нет и не будет, надо меньше ебать себе мозги и раздумывать, не философствовать, а, сука, жить, без всякой лишней псевдоинтеллектуальной хуеты, многие, блядь, знания приносят многие несчастья, такая вот хуйня». Философия баров и кабаков, Сократы и Платоны живут на социальном дне 21 века, трактаты гибнут трактирах – кладбищах идей и мыслей.