Древнегреческая застольная, шутливая и эротическая эпиграмма - [6]

После обеда в себе, что предаётся земле.

Тощим прожил свою жизнь, таковым опустился под землю,

Тени загробной любой легче летел он туда.

Близким пришлось на плечах относить лишь пустые носилки.

Надпись гласила на них: «Гая несём погребать».

То же (11, 93)

Тощий Марк эпикуровский атом когда протаранил,

В центр его угодил тут же своей головой.

То же (11, 94)

Только слегка дунул Марк худосочный в трубу боевую —

Вниз головою стремглав тотчас в Аид отлетел.

На коротышку (11, 95)

Мышка увидела летом уснувшего Макрона-кроху,

В ногу вцепившись, в нору силой втащила его.

Мышку в дыре задушив, безоружный, он крикнул: «Великий

Зевс, у тебя ведь теперь новый нашёлся Геракл!»

Вновь на худого (11, 100)

Гай наш так лёгок, что плавать ему удаётся, когда он

Камень привяжет к ноге или же груз из свинца.

Вновь на коротышку (11, 104)

На муравье Менестрат, на слоновьей спине словно ехал

И неожиданно он наземь, бедняга, упал.

Ножкой лягнув, муравей его ранил смертельно. «Прочь зависть! —

Кроха кричал. — Фаэтон гибель нашёл от коней!»

На худого (11, 106)

Поднятый ввысь ветерком, в поднебесьи носился Херимон:

Был ведь намного любой легче соломинки он.

Долго, возможно, летал бы по воздуху, но, паутину

Ножкой своею задев, вниз головою повис.

Так и качался б он ночью и днём на той нити паучьей,

Вниз не свались вдруг с неё лишь на шестой только день!

То же (11, 111)

Пёрышка легче, Диофант решил удавиться однажды,

Внутрь паутины попав, разом на ней он повис.

На знахаря-шарлатана (11, 112)

Прежде, Демострат, бедняга! мазью тебя натирая,

Дион: «Прощай, — говорил, — солнце моё!» — зорким был.

Зренье не только отнял у Олимпика Дион-провидец.

Сам он недавно ослеп, зоркость свою потеряв!

Начинающий поэт (11, 132)

Цезарь великий, противны насмешки над юным поэтом.

«Гнев, о богиня, воспой...» — пусть сочиняет и он.

Возраста если Приама поэт не достиг, не имеет

Лысины или горба, — учит пускай алфавит!

Если же кто овладеет всем этим, о Зевс, к его грыже

Сможет добавиться дар — дар сочиненья стихов.

На элегического поэта (11, 135)

Больше не плачь над дитятей, оплакивай лучше меня ты:

Умер ребёнок, но я более мёртвый, чем он.

Новую в память мою напиши похоронную песню,

Строчкой мертвецкой палач душу убивший мою!

Из-за твоих, Марк, стихов пострадал, от которых издатель

Книги несчастье познал и загубилось перо.

На учителя-грамматика (11, 139)

Есть у Зеноны учитель грамматики длиннобородый.

Как говорят, от него сын появился на свет.

По окончаньям, союзам, и связям, и разным фигурам

Он и теперь по ночам учит искусно её!

На философа-киника (11, 153)

Может ли кто усомниться, Менестрат, в том, что ты киник:

Ходишь по свету босой и постоянно дрожишь.

Вздумаешь хлеб мой украсть, пусть хоть самую кроху, — готова

Палка моя... назовут люди «собакой» тебя!

На астрологов (11, 160)

Все, кто исследует Крона, Арея влиянья на небе,

Палкой одною большой биты должны быть всегда!

О, я надеюсь, — не долго осталось — узнать вам придётся,

Как поступает Бык, что может сделать Лев!

На скупого (11, 172)

Авл-скупердяй бросил в море родного младенца, прикинув,

Сколько же денег уйдет, если оставить в живых.

На вора (11, 174)

Дион украл день назад золотую Киприду, — успела

Выйти из лона она моря родного едва! —

Руку свою наложил на Адониса, мощного весом,

И небольшую при них статую Эроса сгрёб.

Воры теперь знаменитые самые в мире воскликнут:

«Соревноваться нельзя нам с твоей ловкостью рук!»

На волосатого (11, 190)

Стрижку откуда начать Гермогена, цирюльник не знает:

Так волосат! С головы? Он словно весь голова.

На цирюльника (11, 191)

Арес, цирюльник... убийца, запятнанный кровью, — не надо,

Арес, меня убивать: места живого ведь нет!

Ты переходишь, однако, на мышщы теперь и на голень:

Коли уж начал, так брей, я разрешаю тебе!

Рану мою облепили всю мухи. Потрудишься больше —

Коршунов стая, ворон скоро слетится ко мне.

На завистника (11, 192)

Диофон, крест увидав, своего чуть побольше размера,

Зависти полон, зачах рядом с соседним крестом.

На безобразную женщину (11, 196)

Внешность Бито с обезьяньей сравниться лишь может, пожалуй.

Думаю, видя её, в петлю Гекуба пошла б.

Шепчет: «Лукиллий, — невинна, и ложе моё неприступно».

Совестно ей говорить, видимо: «Девушка я».

Да, пожелал бы врагу я жениться на чудище этом,

Произвести от неё деток невинных таких ж!

На обжору (11, 207)

Словно пять, Гамос, волков, жрёшь ты, может и больше, обжора,

Крохи съестного оставь близким, соседям своим!

Завтра ты вновь приезжай на тележке. С собой прихватить же

Вместе с метлою, прошу, губку, опилок возок!

На труса (11, 211)

Воин Кальпурний висящую как-то увидел картину:

Битва морских кораблей изображалась на ней.

Бледный от страха, по-воински он распрямился и крикнул:

«В плен же берите меня, Трои сыны и бойцы!»

А удивившись, что жив он остался и даже не ранен,

Стенам поклялся отдать выкуп за волю свою.

Порок не скрыть (11, 217)

Аполлофон, подозрений желая избегнуть, женился

И, новобрачный, толпе рыночной всё обещал:

«Завтра, — твердил, — у меня будут дети». Когда же настало

«Завтра», детей так и нет. Есть подозренья одни.

Деловой человек и художник (11, 233)

К оригиналу портрет кто ближе, быстрее напишет,

Спорили Федр-купец и живописец Руф.