Древнегерманские двучленные имена - [2]

ности употребления определенного артикля при нарицательных существительных и именах собственных во французском языке, различное склонение nom.pr. и соответствующего апеллятива в арабском и т.д. [Курилович 1962]).

В современном демифологизированном обществе имя собственное как член классификационной системы номинации выполняет основную назывательную функцию, реализующуюся в двух аспектах: дистинктивном (выделяющем индивида из коллектива) и интеграцонном (объединяющем носителей одного nom.pr. в общий класс). Таким образом, в отличие от апеллятивов, nom.pr., обозначающие индивидуальные лица или уникальные предметы, лишены коннотации, “способности привносить определенные признаки” [Есперсен 1958, 70]. Строго говоря, сами по себе nom.pr. не имеют никакого значения, т.е. не могут быть определены без обращения к денотату - реальному носителю имени. Следовательно, множество одноименных объектов не обладают никакими совместными свойствами, кроме общего nom.pr. Другими словами, имена собственные наглядно демонстрируют ситуацию, при которой код направлен сам на себя (code referring to code в терминологии Якобсона [Якобсон 1972, 96]).

Принципиально иное положение сложилось в мифопоэтических традициях. Как известно, основатель функционализма в этнографии Малиновский выдвинул так называемую теорию “нужд” (needs), согласно которой все элементы, составляющие культуру архаичного племени (от имени собственного до мифа) возникают как ответ (answer) на определенный вопрос, продиктованный настоятельной потребностью [Malinowski 1944]. Исходя из этой концепции, наименование представляет собой не игру или развлечение, а абсолютную необходимость, связанную с глубинной сущностью человека. Nom.pr. представляет собой не этикетку, ярлык, а символ, сложным образом соотносимый с природой индивида. Мифологическое осознание nom.pr. как внутренней субстанции проявляется в некоторых культурно-исторических традициях, в которых “наречение именем новорожденного принимает форму отгадывания его сущности или ср. возможность понимания первого элемента в индоевропейском слове для имени *$-теп- как ‘в, внутри’” [Топоров 1980, 510].

Архаическая модель мира предполагает тождество имени и природы его носителя. Идея прямого соответствия имени и денотата, трактовка nom.pr. как alter ego индиви-

да отражена в брахманической концепции namarupa ‘имя и форма’. Используя удачное сравнение Гонды [Gonda 1970, 8], отношения между именем и его носителем можно сопоставить с тенью и человеком, ее отбрасывающим. Отголоски верований в независимое существование имени и его идентичность с называемым объектом прослеживаются и в современном обществе (ср. случаи наречения новорожденного именем умершего родственника, вызванные стремлением вместе с nom.pr. воскресить достоинства покойного).

Установка мифологического сознания на тождество или внутреннюю связь имени и его носителя предполагает первоначальный акт имяположения и образ имядателя, сотворившего вещи и их имена. Подобные представления зафиксированы в ряде мифопоэтических традиций. В соответствии с древнеиндийским мифом (Ригведа X, 71, 2 и X, 82, 3; [Иванов 1984]), вещи получили названия в результате установления имен (namadheya). Ср. также древнеиранские параллели: Ahur5 Mazdao nam?m dadai “Ахура Мазда имена установил”

(У, 38, 4). Ведийскому и древнеиранскому “установителю имен” генетически тождествен древнегреческий оно-матет (6vopa0eTTi£), наиболее ранние свидетельства о котором относятся к пифагорейской школе^{6 . Старославянские данные также позволяют реконструировать сочетание *jbme deti ‘называть именем’ [Топоров 1980, 510]. Аналогичный пример известен и из древнескандинавской мифологии. В “Младшей Эдде” [1970, 19] повествуется о сыновьях Бора, сотворивших из дерева людей и нарекших их именами. Показателен и отрывок из “Старшей Эдды”: “Тогда пошли боги на троны могущества... ночи и фазам луны название дали, утро нарекли и середину дня” [1963, 9]. О ритуальном характере имяположения и величайшей ответственности, возложенной на установителя имен, можно судить, в частности, по древнегреческим источникам. В некоторых пифагорейских изречениях указывается, что “после числа на втором месте по мудрости находится тот, кто установил имена (о таovopaTa irpaypaai Oepevoc)” [Иванов 1964, 88], а в диалоге Платона “Кратил” утверждается, что “устанавливать имена - дело не всякого мужа, но некоего творца имен (6 vopaTovpydc)” [389].}

Важным следствием типичного для мифопоэтического сознания отождествления имени и природы его носителя явилась креативная функция называния, сополагающая процесс созидания и номинации, согласно которой имя оказывает активное воздействие на индивида, формирует его как личность, определяет его судьбу, т.е. оно первично по отношению к объекту. Тезоименитство сопоставимо с грамматическими категориями оптатива или императива, поскольку имя содержит пожелание или приказание (ср. ст.-слав. Ceimo-славъ ‘пусть он обладает святой славой’ и др.). В архаичном обществе ситуация называния вещей рассматривается как заключительный этап демиургического акта. Изреченное имя материализуется, мгновенно превращаясь в элемент структуры мира