Драмы и секреты истории, 1306-1643 - [122]

«В пятницу, 14 мая, в печальный и роковой для Франции день, в восемь часов утра король прослушал мессу в монастыре фелья-нов, по возвращении он удалился в свой кабинет вместе с герцогом де Вандомом, своим страстно любимым внебрачным сыном, который сообщил ему, что некто по имени Ла Бросс, астролог по профессии, поведал ему, что созвездие, под которым родился Его Величество, грозило ему в этот день большой опасностью: таким образом, он советовал ему поостеречься. На что король, смеясь, ответил де Вандому: „Ла Бросс — старый пройдоха, который зарится на мои деньги, а Вы — юный безумец, если верите ему. Наши дни сочтены Господом“. После чего герцог де Вандом пошел предупредить королеву, которая стала умолять короля не покидать Лувра до конца дня. На это последовал тот же ответ. После ужина король прилег вздремнуть, но сон не шел к нему. Печальный, взволнованный и погруженный в мечты, он поднялся, ходил некоторое время по комнате и снова лег на кровать. Не сумев заснуть и на этот раз, он встал и спросил у гвардейского жандарма, который час. Жандарм ответил, что было четыре часа, и добавил: „Сир, я вижу, что Ваше Величество в грусти и задумчивости, лучше бы Ему пойти прогуляться, это могло бы Его развеять“. „Хорошо, — промолвил король. — Что же, готовьте мою карету, поеду в Арсенал, повидаю герцога Сюлли, который занемог и принимает сегодня ванну“.

Когда карета была готова, он вышел из Лувра в сопровождении герцога де Монбазона, герцога д’Эпернона, маршала Лавардена, Роклора, Ла Форса, Мирбо и первого конюшего Лианкура. В то же время он поручил де Витри, капитану своих гвардейцев, пойти во дворец и поспешить с приготовлениями выхода королевы, поэтому он оставил своих гвардейцев в Лувре, так что короля сопровождало лишь небольшое число всадников и несколько выездных лакеев. К сожалению, окна кареты были открыты с обеих сторон, так как погода была хорошая и король хотел по дороге видеть приготовления, происходившие в городе. Когда его карета выехала с улицы Сент-Оноре на улицу Ферронери, она оказалась зажата между двумя фурами: одной, груженной вином, и другой — сеном. Образовался затор, и карета вынуждена была остановиться, так как улица была очень узкой из-за лавчонок, теснившихся у стены кладбища Сент-Инносан.

В создавшемся замешательстве большинство выездных лакеев перелезли через стену кладбища, чтобы быстрее добраться до конца улицы и там встретить королевскую карету. Возле кареты осталось лишь два лакея. Один из них прошел вперед, чтобы освободить проход. А другой наклонился поправить подвязку, когда появился этот негодяй, это исчадие ада по имени Франсуа Равальяк, уроженец Ангулема, который, пользуясь сутолокой, успел заметить, с какой стороны сидел король. Он вскочил на колесо кареты и вонзил свой обоюдоострый нож в короля, попав чуть выше сердца. Король вскрикнул: „Я ранен!“ Но это не испугало негодяя, который нанес королю второй удар уже прямо в сердце, от которого он умер, испустив глубокий вздох. За вторым ударом последовал третий, настолько сильна была ненависть убийцы к своему королю, но этот удар лишь задел руку герцога де Монбазона.

Поразительно, что никто из сидящих в карете сеньоров не заметил нападения на короля, и если бы это исчадие ада бросило свой нож, никто бы не знал, кого хватать. Но он оставался на месте, как бы красуясь и гордясь своим самым великим из убийств. Одни сеньоры пытались оказать помощь королю, другие бросились на убийцу. Когда тот был схвачен и взят под стражу, они постарались успокоить народ, пришедший в большое смятение от мысли, что король умер. Но волнение ничуть не улеглось и когда один из сеньоров громко сказал, что король только ранен, и потребовал принести вина. Однако портьеры на окнах кареты опустили и поспешили в Лувр, чтобы, как заявили они, перевязать короля» (Л’Этуаль. «Журнал Генриха IV»).

Тревожное настроение короля имело свои подспудные причины. Несколько раз он намекал на них, вплоть до того, что заявил своим близким: «Ах, проклятая коронация… Ты послужишь причиной моей смерти…»

Ранее он делился своими опасениями умереть в Париже: «Я умру в этом городе, я останусь в нем навсегда, потому что они убьют меня». В другой раз он говорил: «Они возлагают свои последние надежды на мою смерть».

Генрих IV (который был далеко не глуп) под словом «они» имел в виду членов Общества Иисуса. Об этом он говорил в письме к Сюлли. Но он также знал, что за этими фанатиками — иезуитами, бывшими лигистами[131], испанскими агентами, куртизанами и куртизанками вроде представителей семейства д’Антрэг — стояло Папство, которое никогда не сможет простить ему Нантского эдикта. И что убийцей или убийцами его. станут непременно неизвестные лица, наивные фанатики, которых истинные преступники бросят на произвол судьбы.

В те времена не было ни газет, ни радио. Дни недели были известны лишь тем, кто имел календарь, и большие отрезки времени обозначались при помощи названий крупных христианских праздников: первое воскресенье после Богоявления, пятница после начала Поста, Страстной четверг и т. д. Все это были даты, о которых приходской священник напоминал своей пастве. И сам календарь был весьма неоднозначным понятием: год в разных концах Европы начинался в разное время, и потребовалось более двух веков, чтобы григорианский календарь повсеместно пришел на смену юлианскому.