Драма девяносто третьего года. Часть первая - [61]

Да это и в самом деле был траур, безмерный траур, траур по семивековой монархии.

Глаза у статуи, стоявшей на площади Людовика XV, оказались завязаны платком.

— И что хотели символизировать этим? — спросил Людовик.

— Слепоту монархии, — ответил Петион.

Во время пути, невзирая на эскорт и его командира, невзирая на афиши, запрещавшие оскорблять короля под страхом быть повешенным, народ несколько раз разрывал цепь гренадер, слабую и бессильную защиту против той стихии, что не знает преград и зовется толпой; когда эта волна накатывалась, королева видела, как у окна кареты внезапно появлялись люди с уродливыми лицами, извергавшие беспощадные угрозы; как-то раз она была настолько испугана этим зрелищем, что опустила оконные занавески. Тотчас же послышались крики десятка безумцев:

— Зачем закрывать окна?

— Но вы только взгляните на моих бедных детей, господа, — взмолилась королева, — посмотрите, в каком они состоянии!

И, вытирая катившийся по их щекам пот, она прибавила:

— Мы задыхаемся!

— Ба! — заорал кто-то. — Это пустяки! Мы тебя иначе задушим, будь спокойна!

Однако посреди этого ужасного зрелища случались порой эпизоды, утешительные для человеческого рода, ибо они поднимали чувство благоговения на высоту несчастья.

Невзирая на афиши, запрещавшие приветствовать короля, г-н Гийерми, член Национального собрания, обнажил голову в ту минуту, когда мимо него проезжала королевская карета; его попытались силой заставить надеть шляпу, но он отшвырнул ее подальше от себя и воскликнул:

— Пусть кто-нибудь осмелится мне ее принести!

Лафайет, вместе со своим штабом выехавший верхом навстречу королевской семье, возглавил кортеж.

Едва завидев его, королева воскликнула:

— Господин де Лафайет, прежде всего спасите наших телохранителей!

Просьба была отнюдь не лишней, ибо телохранителям угрожала огромная опасность.

Карета остановилась у ступеней главной террасы дворца; именно там им предстояло столкнуться с настоящей, подлинной опасностью; прекрасно понимая это, королева препоручила телохранителей Барнаву, как перед этим препоручила их г-ну де Лафайету.

И потому Лафайет и вся его гвардия были озабочены только одним: обезопасить короткий, но страшный путь, пролегавший от трех ступеней, по которым предстояло подняться на террасу, до дворца.

Королева потребовала, чтобы король и дети вышли из кареты первыми; никто не чинил им препятствий, ибо вся злоба толпы была направлена на трех телохранителей, и схватка должна была завязаться вокруг них.

Итак, король и дети вышли из кареты, не встретив особой опасности.

Королева хотела выйти из кареты вслед за ними, но тотчас же подалась назад: у дверцы кареты она увидела своих личных врагов, подававших ей руку, — г-на де Ноайля и г-на д'Эгийона, того самого д'Эгийона, который участвовал в событиях 5 и 6 октября.

Они находились здесь с добрыми намерениями, однако они понимали, что малейшая нерешительность может погубить королеву, и потому они подхватили ее, а скорее унесли.

Это был один из самых страшных моментов, какие предстояло пережить королеве, ибо в течение нескольких минут она пребывала в убеждении, что ее вот-вот отдадут на поругание толпе или заключат в какую-нибудь тюрьму.

Но ничего подобного не произошло, и уже через несколько мгновений она оказалась на главной лестнице Тюильри.

Однако тотчас же ее охватила другая тревога, тревога матери, куда более страшная, чем тревога королевы: ее сын исчез. Что сделали с дофином? Его похитили? Его задушили?

Все бросились на поиски ребенка и вскоре нашли его: он спал в своей кровати, куда его отнесли.

Настал черед телохранителей.

Барнав хотел до конца остаться верным своим обещаниям; он призвал к себе национальных гвардейцев и приказал им скрестить штыки над головой этих несчастных, которые едва не были разорваны в клочья, настолько страшным было ожесточение толпы, но в итоге отделались лишь несколькими легкими ранениями.

По возвращении королевы во дворец ее ожидало там утешение, на которое она не рассчитывала. Она застала у ворот Тюильри пять или шесть своих горничных: часовой отказался впускать их во дворец, а рыночные торговки осыпали их оскорблениями.

Одна из этих горничных, сестра г-жи де Кампан, потребовала тишины.

Все замолчали.

— Послушайте, — сказала она, — я нахожусь при королеве с пятнадцати лет; она наградила меня приданым и выдала замуж; я служила ей, когда она была всемогущей и богатой, так неужели я должна покинуть ее теперь, когда она в беде?

— Она права! — закричали торговки. — Это ее хозяйка, и ей не следует ее покидать!

В итоге ворота были силой открыты, и горничные королевы, впущенные во дворец, смогли встретить ее по прибытии.

Жизнь короля и жизнь его семьи оказались на время спасены, что выглядело чудом, настолько страшной была ненависть против них.

Ненависть и в самом деле должна была быть огромной, если некий журналист решается написать заметку следующего рода:

«Некоторые добрые патриоты, в ком любовь к свободе не угасила чувства сострадательности, похоже, обеспокоены душевным и физическим состоянием Людовика XVI и его семьи после столь злополучной поездки в Сент-Мену.