Дракон должен умереть. Книга III - [42]

Дождь на улице лил с монотонной неотвратимостью.

Генри неуверенно подошел к Джоан — еще не понимая, почему она осталась, почему из ее голоса исчез металл — почему она больше не выглядит, как королева. Медленно поднял руки и взял ее лицо в свои ладони.

— Ты действительно выходишь замуж? — спросил он тихо.

Его руки не позволяли солгать.

— Я никому ничего не обещала, — ответила она.

Он слегка улыбнулся, затем наклонил голову и прикоснулся лбом к ее лбу.

— Я соврал, — сказал он просто. — Я не думаю, что это было не в счет.

— Я уже поняла, — пробормотала она, глядя в пол.

— Джо, — позвал Генри, чуть отстранившись, и она невольно вскинула голову. Его лицо было очень близко — внимательное и сосредоточенное. — Знаешь, какого цвета у тебя сейчас глаза?

Она тут же замерла.

— Какого?

— Зеленого.

Она не успела ничего сказать — потому что он наклонился и поцеловал ее, легко и нежно. Затем снова посмотрел ей в глаза.

— А сейчас? — выдохнула она.

— Зеленого.

Он поцеловал ее еще раз, теперь настойчивее, проведя рукой по шее, плечу, спине.

— Сейчас?.. — прошептала она, когда он опять отстранился. Его глаза были так близко, что она могла различить каждую темно-серую прожилку, тянущуюся от черного ободка к зрачку.

— Зеленого.

Теперь уже она подалась вперед, и его руки прижимали ее все сильнее — ведь, в конце концов, не имело значения, какого цвета глаза, если они были закрыты.

Лучина догорела и погасла. Но этого уже никто не заметил.

Джоан не знала, не могла знать, насколько Генри старался быть осторожным. Какого труда ему стоило сдерживать, останавливать себя — чтобы не напугать ее, не смутить, не причинить боль. Каждым движением он пытался убедить ее, что она не одна. И никогда больше не будет одна. Все, что он до сих пор так и не решился сказать, он говорил собой, руками, губами, всем телом — а она верила ему, потому что ей мучительно хотелось в это поверить.

А потом, неожиданно, она поняла, что не нужно верить — потому что это действительно так, всегда было — и всегда будет. И кристальная чистота этого знания поразила ее с такой силой, выстрелила внутри и отозвалась в переносице, разливаясь под веками миллионом ярких искр, что она крикнула — он почувствовал головокружение и увидел те же искры, только превращающиеся в невероятно яркие миры, и тогда он снова прижался ртом к ее губам, впуская ее крик в себя и сжимая ее как можно крепче…

Миры вспыхнули — и исчезли, оставляя после себя нестерпимо нежное перламутровое сияние, которое опустилось на них и впиталось в разгоряченную кожу.

Струя, бившая из желоба на крыше, гулко журчала за стеной, разбиваясь о землю тысячей брызг.

— Желтые, Генри, — прерывисто выдохнула она ему на ухо. — Я точно знаю, что они сейчас желтые.

Он усмехнулся и поцеловал ее в шею — туда, где была родинка.

— Вообще-то… — заметил он — как ей показалось, почти весело. — Вообще-то, они с самого начала были такими.

***

Он проснулся от кошмара. Это был тот же сон, что и обычно, только ощущение беспомощности было еще сильнее. Беспомощности и, в тот же момент, жажды мести. Каждый раз он все ближе подбирался к тому, кто это сделал, но все время был на несколько мгновений позже.

Генри тяжело дышал, глядя на потолок, подсвеченный предрассветными сумерками. Внезапно понял, что не может пошевелить рукой, и с удивлением посмотрел налево. Он не думал, что она останется, когда он уснет.

Он смотрел на нее, и следующее удивление было куда сильнее предыдущего, потому что он понял, что она спит. Он не видел ее спящей с тех пор, как в четырнадцать лет она лежала в горячечном бреду, а они с Сагром сидели по очереди у ее постели. Впервые за очень много лет он видел ее лицо таким, каким оно было на самом деле, ничем не искаженным и ничем не прикрытым. Она тихо дышала, и он почувствовал, что этот момент был куда более личным, чем все, что произошло до того.

Он лежал, не шевелясь, смотрел на нее и думал о тысяче вещей одновременно — и при этом ни о чем конкретном. За окном постепенно светало, он постепенно засыпал обратно, и, когда он проснулся, ее уже не было рядом.

***

Генри медленно спускался по тропе. Уже почти стемнело, различить землю под ногами можно было с большим трудом — но вовсе не поэтому Генри шел настолько осторожно. Он двигался так весь день. Это было очень важно.

Когда он проснулся утром — таким же серым, как и многие предыдущие, — и лежал, сосредоточенно глядя на мутное окно, из которого по столу растекался мягкий, тягучий, бесцветный дневной свет, на него внезапно накатило очень странное чувство — абсолютной цельности мира. Все вокруг ощущалось, как единая система, но почему-то Генри казалось, что любое неверное движение может эту необыкновенную упорядоченность разрушить — и он не знал, что покажется из-под обломков. Не знал и не хотел знать.

Когда свет разлился по всей столешнице и начал стекать на пол, Генри заставил себя встать. Он начал свой день — никогда еще это выражение не имело для него столь буквального значения, — и продолжил его, осторожно проживая каждое его мгновение, так вдумчиво и сосредоточенно, как никогда до того. Казалось бы, в таком состоянии он должен был бы постоянно и напряженно думать — но мироздание не давало ему отвлекаться. Каждая мельчайшая деталь теперь имела значение и требовала внимания.