Драгоценности Парижа - [16]

— Платовский, видать, — попытался присмотреться кто–то.

— У Платова казаки донские, а этот урядник из дикой дивизии. Вишь, белый капюшон на папахе и черкеска с газырями. Кавказец точно, они и русских не любят.

— Теперь в парижских газетенках пропишут статейки о русских медведях со звериными нравами. Мол, решили и в Европе восстановить первобытные порядки.

— Ежели дойдет до царя–батюшки — головы никому не сносить.

— А то…

Дарган вытянулся до боли в сухожилиях, он уже выбрал жертву и теперь искал удобный момент, чтобы прыгнуть на холку лошади и унестись в лабиринты враждебного города. Главное добыть свободу, а там будет видно. Пришедшая в себя девушка одернула платье и неожиданно встала. Ее трясло, на щеках выступила нездоровая краснота, делая лицо почти черным. Она подошла к Даргану, вцепилась ему в плечо. Он хотел отстраниться, когда заметил, что подружка пытается улыбнуться. Так это было неестественно, что в голове пронеслась мысль, что она тронулась рассудком.

— Же протест контре… — поведя рукой вокруг, попыталась она что–то сказать. Жалко усмехнулась. — Же… месье… камараде… ла мур. Ла мур…

— Гляди–ко, у ней ла мур на уме, — удивился один из патрульных. — А мы думали, уже душу Господу отпускала.

— Живучие они, что наши, что ихние…

Гусары переглянулись, вахмистр закашлялся, заставив коня переступить копытами. На некоторое время наступила тишина, казалось, патруль во главе со старшим решает сложную задачу, в которой высокий приказ соседствовал с необсуждаемой прихотью женщины. И какое решение должно было сейчас перевесить, зависело не только от командира, но и от каждого в отдельности.

— Он же тебя снасиловал, — не выдержал кто–то из воинов. — Какая, к черту, любовь, умом подвинулась, милая?

— Же… се венье, — пытаясь уяснить, о чем ей говорят, морщила лоб девушка. Указала рукой на себя. — Же, же… венье… Симпазис авес.

— Он тебя, это… невинность привер, а тобой надо было любоваться — адмир, что ты такая красивая, — не унимался гусар. Махнул рукой, повернулся к товарищам. — Тут дело бесполезное, их надо сдать в комендатуру и пускай разбирается начальство. Она говорит, что сама сумеет оторвать ему яйца, тогда при чем тут мы.

— Пусть отрывает, ежели надумала. Да еще, не дай бог, до царя дойдет, — повторился один из патрульных.

Снова воцарилось молчание, нарушаемое лишь короткими восклицаниями девушки, повторяющей одну фразу — ла мур… ла мур. Она сумела прильнуть к Даргану и теперь виновато посматривала на него. Готовый сорваться с места, тот начал отходить от напряжения, не понимая, что происходит и как поступать дальше. Он вихрем улетел бы от этого места, но поведение иноземки заставляло относиться к ней с уважением, подавляющим чувство опасности. Кажется, она влюбилась в него с первого взгляда. Вахмистр переложил поводья в левую руку, пятерней почесал за ухом. Затем надвинул кивер на глаза, махнул рукой:

— Бери в кольцо, в комендатуре разберутся. И того нужно забрать, что под стеной, — он хмуро посмотрел на подчиненных, добавил, как бы оправдываясь. — А если оставим как есть, другой патруль историю навесит на нас. Вон, копытами уже стучат.

Со стороны площади послышался звонкий цокот подков.

Глава третья

Ясное утро розоватым золотом окрасило кресты парижских соборов, черепичные крыши дворцов и чугунное литье на оградах с мостами. Всадники из различных родов войск образовали каре на площади Согласия, находящейся близ Елисейских полей в центре города. Едва ли не последней на построение прискакала сотня терских казаков, внутри которой накануне возникли большие разногласия, связанные с проступком одного из станичников. Сотник в черкеске с начищенными газырями и при турецкой кривой сабле, сам похожий на поджарого смоляного горца, гортанным голосом отчитывал казаков:

— Подровняйсь по фрунту, чего как чакалки — стаей! Одного позору мало, так на другой нарываетесь? Щас Он всем задаст, дай только объявится.

Ожидали прибытия самого императора Александра Первого, который за взятие столицы неприятеля должен был в числе прочих наградить терское казачество боевой шашкой в богато убранных ножнах. Это обстоятельство заставляло бравых молодцев на строевых конях, в барашковых папахах и черкесках, распрямлять плечи, подтягивать без того тощие животы. Кони мотали мордами, беспокойно грызли железные удила. Светлоглазый казак Дарганов, совсем недавно занимавший первый ряд конников и бывший неоспоримым претендентом на место сотника, переместился в середину отряда, как бы под защиту плотно окруживших его станичников. Он крепко провинился и сегодня, наряду с награждением, ему должны были вынести окончательный вердикт. Кто зачитает приговор — сам император или Его Величество предоставит это сделать генералу Ермолову, а то и вовсе терцам–землякам — не имело значения, но вызывало у него волны холода по спине.

— Даргашка, пошто папах на зенки насунул? Стыдно? Токо бы по иноземным скурехам шастать, — не унимался гарцевавший на кабардинце сбоку строя сотник. — Нашел… белобрысую и титьки с алычиные упырья.

— Да он и сам из белобрысых, — со смешком отозвался кто–то.