Дойна о Мариоре - [98]

Схватив автомат, Андрей вопросительно посмотрел на Тудора.

— У меня документы, что я возчик, — поняв его взгляд, проговорил Беспалый. — А вы бегите скорее к Реуту. — С этими словами Тудор упал на землю, словно его чем-то зашибли.

Андрей и Мариора бежали лощиной, потом напрямик — полем. Ноги засасывала вязкая после дождя, приготовленная под капустник пашня.

— Скорей же, скорей, — торопил Андрей Мариору, на бегу хватая ее за руку.

Треск мотоциклетных моторов сзади стих. Вокруг тоненько засвистели пули. Дувший в спину ветер принес запах чада. Горело масло.

— Скорей! — повторял Андрей.

Ноги вязли в земле, бежать было трудно. Хватая жарким ртом воздух, Мариора едва поспевала за Андреем. Вдруг что-то точно ужалило ее в правое плечо. Сильной боли она не почувствовала.

Вот, наконец, и голубоватые под солнечным чистым небом воды Реута.

— Плывем! — скомандовал Андрей и, подняв автомат, бросился в реку.

— Андрей! — жалобно позвала она. Когда он повернулся, она подняла над водой руку: рукав кофточки стал алым от крови.

— Держись за меня другой рукой! — крикнул Андрей. — Держись! — тоном приказания повторил он, видя, что Мариора заколебалась.

Холодная вода словно возвращала силы. Андрей плыл медленно, — видимо, выбивался из сил. Он с трудом удерживал над водой автомат.

Наконец начались плавни, заросшие густым камышом. Найдя мелкое место, Андрей прямо в воду посадил Мариору и стал осматривать ее рану.

— Наверно, крови много вышло, а так не страшно. По-моему, кость не задета, — успокаивал он, разрывая свою рубашку и перевязывая плечо Мариоры. — Больно? Не туго затянул?

Садилось солнце.

В плавнях окнами стояла вода. В ней виднелись водоросли вперемежку с осокой, тиной и камышом. В одном месте камыш расступался — и виден был ослепительно голубой Реут. На середину реки, свободно и гордо двигая шеей, выплывала серенькая скромная утка с пушистыми утятами на спине.

Молдавия цвела. Сады были залиты сплошным бело-розовым половодьем цветов. Местами лепестки начинали осыпаться, и тогда черная земля, казалось, тоже расцветала, одеваясь в бело-розовый наряд…

Между садами, едва видные за густыми кронами деревьев, небольшими участками лежали виноградники. Кусты тонких загорелых лоз поддерживались торкалами из бука и граба. К солнцу тянулись листья на длинных розоватых ножках; под листьями, почти у самого корня, прятались маленькие ярко-желтые цветы.

Высоко в небе стояло полуденное майское солнце. Его лучи, казалось, проходили сквозь листья, слепили глаза. Было уже довольно жарко.

Штефан Греку и Виктор пололи виноград. Дед Штефана посадил здесь европейскую лозу, и половина виноградника Греку уцелела. Штефану надо бы радоваться, а он чувствовал себя как-то неловко, особенно когда соседи, у которых погубили плантации, спрашивали его: «Ну, как твой виноградник?» Штефан и сейчас думал об этом, машинально взмахивая сапой.

После дождей земля из-под сапы поднималась особенно нежная и черная. Она напитывалась воздухом, чтобы нести его к корням винограда. Но Штефан плохо видел и землю, и сорняк, и даже лозу.

— Татэ, — окликнул его сын, — татэ, да слышишь ты?

— Слышу. Что тебе? — с досадой отозвался Штефан.

— Татэ, я сегодня в Цинцирены уйду, на посиделки. Поздно вернусь. Ничего?

— Иди куда хочешь, — тем же тоном ответил отец и отвернулся, чтобы не показать сыну краску, против воли залившую его широкое, всегда добродушное лицо.

О том, что расстрел четверых найденных в лесу лежал на совести Виктора, скоро узнало все село. Его не ругали, не били, как он этого ожидал, а как-то незаметно отвернулись от него: не всегда отвечали на приветствие, не приглашали на вечерницы, и даже Санда, верная Санда, стала разговаривать с ним так, точно они не дружили столько лет. Виктор пытался разжалобить людей: он не мог вытерпеть побоев и сказал про русских как-то нечаянно. Его слушали молча, не возражая и не соглашаясь, и это особенно угнетало парня. Мать в первый вечер долго плакала, а отец сказал только: «Эх ты!…» — и отошел, опустив голову.

Вот уже третий месяц Виктор старался быть послушным и трудолюбивым сыном, но отношение к нему родителей оставалось прежним. Товарищей Виктор стал искать в других селах, где о нем всего могли не знать.

Увлеченные работой и думами, Греку не слыхали шагов. Неожиданно сзади них раздался хриплый, взволнованный голос:

— Добрый… день.

Это был Тудор Беспалый.

Небритое лицо его было красно, а глаза, всегда лукавые и смешливые, глядели тревожно.

Штефан молчал, испуганно глядя на Тудора.

— Что случилось? — спросил он наконец.

Тудор оглянулся на Виктора. Штефан понял его взгляд, приказал сыну:

— Иди домой, я сам закончу, тут немного осталось.

— Почему, татэ, я…

— Иди, я сказал…

Виктор посмотрел на отца, красивые губы его жалобно дрогнули; он покраснел, но послушно вскинул на плечо сапу и пошел к дороге.

— О-ох! — вздохнул Беспалый, направляясь к меже. — Давай сядем.

И Тудор рассказал о вчерашнем случае. Мотоциклисты, два гитлеровских солдата и ефрейтор, вернувшись после неудачной погони, велели ему везти убитых жандармов в село, а сами поехали вперед. Но он не стал запрягать волов, а ушел в лес. Ночевал на поле, в старом шалаше.