Дойна о Мариоре - [88]

Тудореску долго еще сидел за столом один, что-то бормотал про себя. Залпом, стакан за стаканом, пил вино, пока не уснул, уронив голову на перепачканную скатерть.

С тех пор Тудореску стал еще мрачнее. Он вымещал свое настроение на слугах.

Вечерами, когда молодые Стратело оставались одни, Мариора брала бессильную руку Дионицы, тихо гладила ее.

— Ну потерпи, потерпи, милый. Слышно, наши немцев обратно гонят. Скоро придут…

— Думаешь, нас живыми оставят? Боярин злой… Он молчит только.

— Ну уйдем. Куда хочешь, куда глаза глядят…

— Эх!.. — Дионица вырывал руку, подходил к окну, долго смотрел в ночь.

— Какой ты, Дионица… — с отчаянием говорила Мариора. Но укорять больше не решалась: помнила, в кабалу он попал за ее долг, мучилась и была благодарна ему, что он ни разу не попрекнул ее этим.

Три дня бушевала метель. Ветер с ревом проносился над имением. Срывал с приусадебных построек крыши, разметывал по двору обломанные сучья. В эти дни Тудореску, кутаясь в мягкий длинный халат, лежал на диване, ходил по кабинету. Убирая в комнате, помогая кухарке, Мариора прислушивалась к жалобному звяканью стекол в окнах, к вою ветра в печной трубе, и тоска с новой силой захлестывала ее.

В первый вечер, когда началась метель, внимание Мариоры привлек рокочущий гул; он быстро нарастал, приближался, становился оглушительным. Мариора мыла посуду. Она чуть не выронила чашку, бросилась к окну. Но за окном все было залито сумраком. Мариора только успела заметить: что-то огромное и темное мелькнуло над крышами усадьбы и тотчас исчезло.

— Нечистый дух… — дрожащим голосом, крестясь, сказала Панагица, — она тоже подбежала к окну. Но со двора уже ничего не было слышно, кроме завывания метели. Кухарка еще раз перекрестилась и прикрикнула на Мариору: — Чего рот разинула? Я за тебя буду посуду домывать?

Метель стала затихать только к концу третьего дня.

Вечером Тудореску послал Дионицу в село. Челпан купил у него несколько бочек вина, нужно было отвезти их. Дионице ехать не хотелось: уже смеркалось, значит, возвращаться придется далеко за полночь. Но перечить Тудореску и думать было нечего. Дионица поехал. Мариора управилась со своими делами, ждать его не стала, легла спать.

Проснулась она от чьего-то прикосновения.

— Дионица? Ну, как съездил? — спросила она сонно, не размыкая век. Но никто не ответил. Она открыла глаза и при слабом лунном свете не увидела, скорей угадала грузную, высокую фигуру боярина, закутанного в халат. Тудореску нагнулся, рванул одеяло.

— Тихо, — с угрозой произнес он.

Мариора и потом не сумела бы объяснить, как это получилось — одним движением она схватила с окна цветочный горшок, изо всех сил бросила его в Тудореску. Тело боярина тяжело рухнуло на пол. Глухо треснул горшок, черепки со звоном разлетелись по комнате.

«Пропала герань», — мелькнуло в сознании. Дрожащими руками Мариора сорвала со стены платье, кожушок, в охапку схватила опинки и, не оглядываясь, босиком выбежала во двор.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утро застало Мариору в лесу.

За три дня поверх старого, начавшего было таять и потемневшего снега рыхлым слоем выпал свежий. Он блестел на ярком солнце так, что приходилось жмуриться.

Был конец февраля.

Мариора шла холмами, где на вершинах ветер уже успел сдуть снег, пробивалась через заросли молодой акации и шиповника, — тут ветки цеплялись за кожух, царапали лицо, руки — проваливалась в оврагах по пояс в сугробы. Можно было, конечно, держаться дороги, но она боялась, что ее будут искать, и шла весь день напрямик.

Потянулись дремучие Кодры[43]. Огромные, необхватные, старые дубы поднимали высоко к небу свои голые ветки. Внизу рос непроходимый подлесок: акация, явор, терн, унизанный уцелевшими до весны крупными синими ягодами.

Мариора пробиралась, с трудом раздвигая ветки. Над нею иногда сиротливо скрипела вершина дуба, срывался зазимовавший где-нибудь на ветке листок, кружился на ветру, натыкаясь на ветки, и, наконец, устало ложился на снеговую подушку.

К вечеру солнце спряталось за унылыми снеговыми тучами, но ростепель тут же взяла свое: под снегом всюду чавкала вода. У Мариоры давно промокли ноги.

Как только имение осталось позади, на сердце стало вдруг до странного спокойно. Вот и все — конец. Хотя о чем, о ком ей жалеть? О Дионице? Его действительно жалко, но тоски по нем нет… Родительские могилы? Подруги в селе? Семья Греку? Если бы еще хоть раз увидеть их…

Говорили, в лесах — партизаны. Это они разбрасывают и расклеивают в селах листовки, из которых люди узнают, правду о войне. Теперь и ребенок не поверит, если ему скажут, что фашисты были в Москве. Все знают, что их гонят обратно. Листовки приносили надежду…

Кончился день; предстояла вторая ночевка на снегу. Все больше чувствовалась усталость. И хотя в ногах покалывало и зеленые пятна все чаще застилали глаза, безразличие к собственной судьбе, которое овладело ею сначала, вдруг исчезло.

Вспомнился 1940 год, Иляна, Кир… Что бы сказал ей сейчас Кир? Он наверняка отругал бы ее. Над нею издевались, а она терпела… Кир говорил: из всякого положения можно найти выход. Даже из самого трудного.

Но что ей делать? Пробираться в Кишинев? Кому она нужна? Остаться в лесу, искать партизан? Лес велик…