Дойна о Мариоре - [102]

— Все-таки надо было бы лететь, — после долгого молчания произнес Костя.

Днем Лаур зашел к Мариоре.

Мариора лежала, укрытая поверх одеяла старой, истасканной в походах шинелью. Она часто облизывала искусанные, поминутно высыхавшие губы. Теперь Думитру рассмотрел ее как следует. Та ли это девочка, которую он знал? Глаза остались те же — круглые, темные, под густыми бровями с изломом. Только пропала в них живость, озорная любознательность детства; в расширенных зрачках стояла нескрываемая боль. Слабо улыбаясь, Мариора тоже разглядывала Лаура. Был он в солдатской выгоревшей гимнастерке, туго перехваченной широким кожаным поясом, без знаков различия. Зеленую фуражку с приколотой к ней наискось красной ленточкой положил на чью-то свернутую шинель. И хотя в рослой, худощавой фигуре Думитру по-прежнему чувствовалась сила и энергия, Мариора отметила, что последние годы изменили его: заседели курчавые, когда-то иссиня-черные волосы, строже стали мягкие крупные черты лица, резче морщины. Добрые глаза запали и, казалось, еще больше заросли дремучими бровями, только над левой бровью по-прежнему светлел шрам. Лаур был очень бледен.

— Баде Думитру, ой, как я рада, что вижу вас! — силясь поднять голову, радостно сказала Мариора.

— Я тоже рад, — порывисто и ласково проговорил Лаур, усаживаясь возле нее. — Ты давно проснулась? Как чувствуешь себя? — Он взял ее за руку.

На последний вопрос Мариора не ответила: жаловаться не хотелось. Как долго она ждала этого дня, дня встречи с Думитру Лауром! Думала: расскажет все, может быть, не выдержит, расплачется, станет легче. Она волновалась. Лаур заметил это, сказал: о прошлом лучше поговорить потом, когда она выздоровеет. Но это только рассердило ее, и он замолчал. Мариора рассказала обо всем, обо всем… о Васыле.

— Да, горяч был. Слишком, — тяжело вздохнув, промолвил Лаур. Из кармана на груди он вынул фотокарточку сына, минуту смотрел, потом молча протянул Мариоре. И она увидела: по щеке Думитру скатилась слеза.

Лаур сообщил, что товарищи уже ушли разыскивать Андрея. Потом, точно стараясь отогнать тяжелые мысли, тряхнул головой и уже веселее сказал:

— Скорей выздоравливай. Вот мы скоро с тобой в Малоуцы вернемся, молдовеняску плясать пойдем. Хоть молодость прошла, эх, и спляшу я! Да, совсем и забыл… — спохватился Думитру. Он вытащил из кармана две плитки шоколада в бумажках с картинками. — Это тебе от наших ребят. А валяться ты долго не будешь: не такой характер у тебя. Да теперь уж и грех болеть: скоро победа.

Лаур рассказал, что Красная Армия перешла Днестр и вступила в Молдавию, что враг отходит на всех фронтах.

Мариора неотрывно смотрела на Лаура. Обветренное лицо, усталые, но бодрые и радостные глаза. Большой рабочей рукой, которая с одинаковой уверенностью держала молот и автомат, Лаур, как маленькую, погладил Мариору по голове, и была рука его удивительно теплая и ласковая. Мариора подумала: сколько дел должен еще сделать и сделает отряд Лаура! И вспомнила услышанный через стенку палатки разговор партизан о ней. Она нахмурилась и отвела глаза в сторону. Потом повернулась всем телом, так, что у нее снова резко заболело плечо, и дотронулась до руки Лаура.

— Баде Думитру, а ведь ваш отряд, он… передвигается с места на место, да?

— Ну конечно, — не понимая, к чему она клонит, ответил Лаур.

— И меня, больную… вы станете возить с собой, и я вам мешать буду, обузой буду, да?

— Глупости, говоришь, — сердито, пожав плечами, сказал Лаур. — А когда кого-нибудь из наших ребят ранит…

Но Мариора не дала Думитру договорить. Не обращая внимания на боль, она приподнялась и стала горячо рассказывать о Вере, о Грекине Борчелой из Инешт, о том, что хорошо было бы, если бы товарищи помогли ей добраться до Грекины, — та, наверно, примет ее.

— Грекина Борчелой… Из Инешт? — живо спросил Лаур. — Постой, какая это? Ты говоришь, тетка Домники Негрян. Так ведь я ее знаю. Моя жена была ей родственница. — И уже серьезно, задумчиво Лаур добавил: — К ней тебя отправить можно…

Инешты почти вдвое меньше Малоуц. Противоположные склоны двух соседних холмов, на которых лежит село, сплошь покрыты зеленью. Смотреть издали — касы тонут в ней, лишь кое-где виднеется гребень серой камышовой крыши с глиняным петухом на ней или выглядывает маленькое квадратное окошко, обведенное синькой, или блеснет белизной угол касы… Сады, сады… Высокие, в рост человека, стебли цветущих мальв — красных, белых, желтых. Душистые кисти сирени, кое-где запоздалая цветень яблони или абрикоса, черешни, усыпанные зелеными, но уже крупными ягодами, нежные чашечки орехового цвета.

Главная улица в Инештах одним концом упирается в шоссе, другим вливается в разбитую колесами проселочную дорогу, что ведет в Малоуцы.

В средней части этой улицы белеет одноэтажный, но довольно большой дом примарии, обнесенный оградой из белого камня. Рядом прилепилась корчма, сейчас она закрыта, а через улицу, чуть наискосок, спрятался в саду многооконный дом нового примаря Будалы.

В первый год войны, что ни день, в Инештах — постой солдат. Ночами горят в касах опайцы, падают с насестов подстреленные куры, визжат под ножом свиньи, пустеют бочки с молодым вином. К утру перепившиеся фашисты валятся на лайцы, выругав молдаван за то, что они, «соломенные головы, даже кровати с периной не имеют».