Дойна о Мариоре - [103]

Пробовали жаловаться. Пришла к примарю многодетная вдова Леонора Петрик: у нее увели корову. Но Будала прогнал Леонору: он за солдат не отвечает.

Похоронили дочь Грекины Борчелой, Лизу…

Однажды в селе остановился обоз с ранеными солдатами. Среди них было несколько больных. Всех разместили по касам. На другой день обоз уехал, а через две недели в Инештах стали вдруг болеть люди. По селу поползло зловещее слово «тиф».

Говорили, что фашисты приказали всех тифозных убивать; несколько дней люди с тревогой смотрели на дорогу, боялись каждого, кто появлялся в селе. Но потом по приказу примаря у въезда в село поставили столб, к нему прибили желтую дощечку, на которой большими черными буквами написали: «Tifus», — и установили карантин. С тех пор ни одна воинская часть не заходила в Инешты, тайком уехали из села корчмарь, учитель, священник. Окрестному населению под страхом расстрела было запрещено бывать в Инештах, а жителям Инешт выходить из села.

Каса Грекины Борчелой стояла на отшибе, возле самого леса. Дверью и окнами она смотрела на малоуцкую дорогу, а задняя часть ее обширного двора, в котором были два сарая, новый погреб и сусуяк[49], примыкала к оврагу, густо заросшему молодой акацией. Даже днем можно было пробраться к Грекине незаметно для посторонних глаз. Но Вера пришла ночью. Когда девушка сказала Грекине о Мариоре, та сначала рассердилась:

— Придумала! Мало твоя крестная горя приняла? Да об этой Мариоре, которая боярина убила, везде слыхали. А если примарь узнает?

Вера круто повернулась, шагнула к двери. Не то чтобы совсем хотела уйти от Грекины, а тоже рассердилась. Но крестная схватила ее за рукав.

— Куда ты? Пусть приходит, не пропадать же человеку.

Поэтому, когда через несколько дней к Грекине пришли договариваться о том же два молоденьких паренька из лесу, сказав, что они из партизанского отряда, она сразу согласилась.

К этому времени у Мариоры начала затягиваться рана, и она уже могла ходить.

А в отряде стали замечать, что Лаур болен. Очевидно, прав был Костя, утверждая, что Думитру нужно лететь на Большую землю. Маленький осколок, застряв где-то возле ребер, вызвал нагноение. Кроме того, сказались бессонные ночи, переутомление многих лет и напряжение последних месяцев. Лаур слег, но все-таки отказался совсем оставить отряд. Он сам попросил поместить его временно в Инештах, тоже у Грекины Борчелой. Оттуда легче поддерживать каждодневную связь с отрядом.

Грекина встретила неожиданных постояльцев радушно — даже радостно, точно не думала об опасности, которая ей угрожает. Она догадывалась, конечно, что Думитру в отряде важный человек, порой понимающе усмехалась, но ни о чем его не спрашивала.

Поместила она Лаура в сусуяке, который стоял в задней части двора, между сараем и изгородью. Накануне Грекина старательно вымела сусуяк, устроила там мягкую и теплую постель, которая заняла почти половину его, а стены обила камышовыми матами, чтобы ночью в сусуяке можно было зажечь свет.

О присутствии больного постояльца у Борчелой в Инештах никто, конечно, не подозревал. А насчет Мариоры Грекина на другой день после ее прихода пошла в примарию. Поклонилась Будале двумя кусками домотканого сукна, а жене его отнесла теплую шаль. Целуя примарю руки, попросила, чтобы разрешил жить у нее племяннице, которая работала до сих пор в городе на пивоваренном заводе.

— Завод разбомбило, Марице-то жить негде. А я одна осталась, тоска меня давит… Пусть она мне дочкой будет.

Будала запросил в придачу сто лей, и дело было улажено.

К Мариоре Грекина сразу стала относиться по-матерински. Мариору, выросшую без ласки, это трогало до слез.

Малорослая, преждевременно постаревшая женщина с плоским, но очень подвижным лицом, Грекина была хлопотливой и умелой хозяйкой. Рано овдовев, она жила ради единственной дочки. Та росла красавицей и считалась завидной невестой на селе. Вдвоем они хорошо обрабатывали свои три гектара земли. Дочь училась у матери ковроткацкому мастерству и рукоделию, в касе Борчелой всегда было чисто и уютно: пол и стены увешаны коврами, уголок с иконами убран кружевами и искусно вышитыми рушниками.

Похоронив Лизу, Грекина сникла. Не радовало ее уже ни солнце, ни хороший урожай, ни то, что из-за карантина прекратился грабеж в селе. О чем бы ни говорила она с людьми, всегда вспоминала дочь. И всегда, стоило лишь упомянуть при ней о фашистах, с ненавистью сжимались ее тонкие губы, каменели когда-то живые, а сейчас потухшие глаза.

Но в последние дни Грекина выглядела бодрей и словно повеселела. Людям она объясняла:

— Дочка есть. Есть для кого жить.

Соседи Грекины приходили познакомиться с Мариорой, и она выходила к ним. Кто ее мог тут узнать? Ведь в Инештах она до сих пор не была, в своем селе и то не жила почти. На всякий случай она повязывала платок низко на глаза. Похудевшую и повзрослевшую, ее сейчас и в родном селе не каждый узнал бы.

Поправлялась Мариора быстро. Через несколько дней она уже стала помогать Грекине по хозяйству. Правда, главной ее обязанностью был уход за Лауром. Но днем она старалась в сусуяк почти не заходить.

В селе долгими днями стояла тишина: женщина к колодцу не подойдет, ребятишки в пыли не возятся, даже они в поле, около матерей. Грекина тоже уходила в поле с рассветом, возвращалась в сумерках.