Достойное общество - [91]
Следуя Альберту Хиршману, мы можем выделить два измерения оценки групп включения54. Первое касается «голоса» – той цены, которую индивид, принадлежащий к группе, платит за критику других ее членов и действующих внутри нее институтов. Второе касается «выхода» – той цены, которую индивид, принадлежащий к группе, платит за выход из нее. Группы включения являются деспотическими в том случае, если цену по обеим этим позициям можно оценить как высокую. В этом случае ценой «выхода» и «голоса» будет унижение. Но давайте вернемся к отношениям между достойным и справедливым обществом. Ролз различает два аспекта, значимых при разделе экономического пирога. Один – это структура справедливого распределения: к примеру, раздача равных порций всем, кто сидит за столом. Другой – процедура, согласно которой принято достигать справедливого распределения: к примеру, человек, который режет пирог, получает свою порцию последним. Таким образом мы можем получить уверенность в том, что резать пирог на равные части будет в интересах самого этого человека.
Ролз определяет идеал процедурной справедливости как случай, когда справедливая структура распределения опирается на критерий, внешний по отношению к процедуре распределения. Процедура отвечает идеалу справедливости, если ее результатом становится справедливое распределение в соответствии со справедливой структурой распределения. Ролз отличает этот случай от неидеальной процедурной справедливости, которую он определяет как ситуацию, при которой результатом распределительных процедур с высокой долей вероятности становится справедливое распределение, но полная уверенность в этом результате отсутствует. Ролз утверждает, что в реальном мире может существовать только неидеальная процедурная справедливость.
Однако следует принимать во внимание и то, каким образом действуют люди, которые осуществляет процедуру распределения. Люди, осуществляющие процедуру распределения, могут унижать других людей, даже если конечным результатом их деятельности будет максимально справедливое распределение благ. Так, например, несколько выше я уже говорил о том, что даже в том случае, если общество милосердия производит точно такое же распределение благ, как общество всеобщего благосостояния, между ними может сохраняться критическая разница: если в рамках первого блага распределялись исходя из чувства жалости по отношению к получателям этих благ, то в рамках последнего они же распределялись исходя из понимания того, что у получателей есть право на обретение этих благ. Мы можем, например, стать свидетелями того, как во время голода в Эфиопии люди, распределяющие гуманитарную помощь, выбрасывают еду из грузовика так, словно имеют дело с собаками, притом что эти же люди старательно и эффективно следят за тем, чтобы каждый из пострадавших получил справедливую порцию. Мы помним, что эффективность подразумевает только саму возможность добиться равноправного распределения, но не гуманный способ этого распределения. Распределение вполне может одновременно быть эффективным и унизительным.
Замечание, что даже в справедливом обществе могут жить люди с дурными манерами, может показаться мелочным, ибо смешивает широкий тематический горизонт этики с узким горизонтом этикета. Но это замечание – не мелочность. Оно отражает древний страх того, что справедливость может действовать без сострадания и даже быть орудием мести. Есть подозрение, что справедливое общество может погрязнуть в сугубо формальных подсчетах того, что справедливо, а что нет, которые в простых повседневных отношениях между людьми займут место доброты и человечности. Требование того, чтобы справедливое общество одновременно было обществом достойным, означает, что справедливого и эффективного распределения благ недостаточно – стиль их распределения тоже следует принимать в расчет.
Итак, я сделал ряд оговорок против того, что (ролзовское) справедливое общество с необходимостью должно быть обществом достойным. Мы увидели, что одна из этих оговорок связана с проблемой полноценного членства в справедливом обществе, другая касается диапазона институтов, подлежащих оценке на предмет справедливости или несправедливости, а третья связана с тем, что распределение может быть унизительным, оставаясь по существу справедливым. Ни единая из этих оговорок не ставит под сомнение тот факт, что справедливое общество в том виде, в котором представил его Ролз, по духу своему есть общество, вне всякого сомнения, достойное. Сомнение возникает только в том, является ли ролзовское справедливое общество с необходимостью достойным обществом еще и по букве, то есть в соответствии с теми конкретными положениями, которые сформулировал Ролз. Здесь ответ с учетом всех перечисленных оговорок состоит в том, что в лучшем случае этого нельзя сказать с уверенностью, тогда как в худшем случае вполне вероятно, что ролзовское общество достойным обществом не будет: вывод совершенно неприемлемый, если речь идет о справедливом обществе.
Можно ли говорить о достойном обществе как о необходимой стадии на пути к справедливому обществу? Не является ли оно временной идеальной конструкцией на пути к осуществлению высшего социального идеала, справедливого общества? Независимо от тех отношений, в которых состоят достойное общество и ролзовское справедливое общество, складывается ощущение, что «достойный» есть один из тех критериев, которому справедливое общество непременно должно соответствовать. Отдельный вопрос: должно ли достойное общество непременно быть установлено прежде, чем мы в сугубо политическом смысле слова учредим по-настоящему справедливое общество? Существует ли опасность, что достойное общество послужит всего лишь паллиативным эрзацем, который позволит избежать необходимости в справедливом обществе? Не заставит ли подмена менее амбициозной задачей, постройкой достойного общества, задачи более амбициозной, постройки справедливого общества, чаять меньшего и отказаться от по-настоящему высокой цели?
Монография французской исследовательницы Доминик Дюран о сельскохозяйственных коммунах в Советской России и их презентации в советской печати анализирует эволюцию официального дискурса и составляющих его компонентов на протяжении 1920-х и самого начала 1930-х годов. В книге показано, какие аспекты производства, нового быта, культурного строительства становились предметом обсуждения, споров, гордости или осуждения. И как случилось так, что этот дискурс в какой-то момент стал сугубо виртуальным, создающим собственную воображаемую реальность, очень опосредованно связанную с жизнью крестьян.
Методология геофилософии позволила автору расширить понимание Украины как лимитрофного государства, по территории которого проходит рубеж противостояния двух мировых культур; объяснить связь между тотальной коррумпированностью украинской власти и территориальным расположением Украины. На основе открытых источников информации, автор составил психологические портреты пяти президентов Украины и представителей их ближайшего окружения, с целью показать их роль в формировании и закреплении коррупционной ментальности украинцев.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В монографии представлены результаты социологических исследований широкого круга социальных проблем развития современного белорусского общества, проведенных автором в течение многих лет. Читатели знакомы с некоторыми из них по публикациям в журнале «Социология». Лейтмотивом монографии является идея согласованности взаимных ожиданий всех активных просоциально настроенных субъектов общественной жизни на основе доверия, солидарности и толерантности. Большое внимание уделено методологии социологических исследований, роли социологии в белорусском обществе. Адресована социологам-исследователям, студентам и аспирантам социогуманитарного профиля, специалистам социальной сферы, маркетологам и управленцам, идеологическим работникам, всем, кто хотел бы использовать социологические данные для понимания и прогнозирования динамики общества, для разрешения конфликтных ситуаций и принятия обоснованных решений с учетом обратной связи с населением.
Советский язык — явление уникальное. Его нельзя сводить ни к политическому слою русского языка, ни к одной из разновидностей бюрократического лексикона, хотя исторически он, несомненно, возник на основе последнего. Целиком национализированный государством, советский язык насаждается и культивируется коммунистами как универсальный заменитель русского языка. Он постепенно проникает во все сферы духовной деятельности человека — литературу, искусство, науку. Семантика этого языка отражает не социальную реальность, а идейное мифотворчество; она выявляет не объективные общественные процессы и явления, а коммунистическое мировоззрение в его наложении на действительность.…
"Новые и старые войны" Мэри Калдор фундаментальным образом изменили подход современных ученых и политиков к пониманию современной войны и конфликта. В контексте глобализации эта прорывная книга показала: то, что мы считали войной (то есть война между государствами, в которой цель состоит в применении максимального насилия), становится анахронизмом. Вместо нее появляется новый тип организованного насилия, или "новые войны", которые можно описать как смесь войны, организованной преступности и массовых нарушений прав человека.
В 1144 году возле стен Норвича, города в Восточной Англии, был найден изувеченный труп молодого подмастерья Уильяма. По городу, а вскоре и за его пределами прошла молва, будто убийство – дело рук евреев, желавших надругаться над христианской верой. Именно с этого события ведет свою историю кровавый навет – обвинение евреев в практике ритуальных убийств христиан. В своей книге американская исследовательница Эмили Роуз впервые подробно изучила первоисточник одного из самых мрачных антисемитских мифов, веками процветавшего в массовом сознании.
Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.
Книга посвящена литературным и, как правило, остро полемичным опытам императрицы Екатерины II, отражавшим и воплощавшим проводимую ею политику. Царица правила с помощью не только указов, но и литературного пера, превращая литературу в политику и одновременно перенося модную европейскую парадигму «писатель на троне» на русскую почву. Желая стать легитимным членом европейской «république des letteres», Екатерина тщательно готовила интеллектуальные круги Европы к восприятию своих текстов, привлекая к их обсуждению Вольтера, Дидро, Гримма, приглашая на театральные представления своих пьес дипломатов и особо важных иностранных гостей.
Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.