Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [60]
воображаемое заключено в рамки фиктивной стенографии, повествование строится на реальности в высшем смысле, реальности литературного вымысла, пропущенной через сознание, скованное недавним происшествием[274].
Достоевский для Кадо является, бесспорно, великим читателем, способным превратить даже ничтожную газетную вырезку в факт наивысшей, литературной реальности. Каков же может быть результат, если отправной точкой будет нечто столь грандиозное как европейская культура? Лейтмотив книги — влияние европейской литературы, которое испытала на себе русская словесность, вобравшая и сохранившая лучшее, чтобы затем бесконечно вдохновлять модернистскую литературу, таким образом возвращая западному роману самого себя. Эту идею Кадо, очевидно, разрабатывает еще с 1973 года, когда была написана его работа «Рождение и развитие мифа, или Запад в поисках славянской души»[275]. Достоевский в работе Кадо — синекдоха русской литературы: этим объясняется тезис об особом положении Достоевского между Востоком и Западом, вынесенный в заглавие книги. Будучи прилежным читателем европейской (прежде всего французской и немецкой) литературы, и чуткий ко всем новым социальным веяниям и событиям в Европе, Достоевский вместе с тем оставался носителем восточно-христианского сознания, созвучного пресловутой славянской душе, особенный интерес к которой вспыхнул в XX веке. И если эпитет «писателя-философа» кажется сегодня более чем привычным для Достоевского, то определив его субъектом его собственной «всемирности», Кадо действительно делает в своих работах по-настоящему новаторский ход.
Обращаясь к более широкому взгляду на отношения Востока и Запада, составлявшие живой нерв мировидения Достоевского, следует отметить, что, несмотря на постоянное подмораживание отношений России и Европы, неувядающее «обоюдное самолюбие» обеих сторон регулярно дает о себе знать в интеллектуальной, культурной, политической и экономической жизни, сферы которых, при всех сохраняющихся разграничениях, в последнее время тяготеют к некоей интегративной унификации, в результате чего филологию бывает трудно отличить от геополитики. Грандиозный труд[276] крупнейшего французского филолога-слависта, переводчика и комментатора классических русских авторов, почетного профессора Университета Кан-Нормандия Мишеля Никё служит тому очередным подтверждением, поскольку почти на восьмистах страницах монументального фолианта он представляет современному французскому читателю заботливо собранную, мастерски переведенную, тщательно откомментированную антологию 365 текстов, в которых запечатлелись суждения русских людей о Западе. Так или иначе притязая на воссоздание детальной исторической панорамы «русской мысли» в хронологическом диапазоне «от Карамзина до Путина», антология включает в себя фрагменты или цельные опусы 140 российских авторов, в число которых входят историки, писатели, поэты, философы, экономисты, критики, журналисты, публицисты, телеведущие, благонамеренные или инакомыслящие деятели культуры, науки, искусства, бизнеса, видные государственные мужи, утонченные ученые жены, наконец политэмигранты, всяк по-своему взирающие на отношения России и Европы.
Несмотря на гигантизм всего предприятия, антология отличается истинно французской ясностью в построении, очевидным стремлением автора упорядочить крайне разноречивые мнения избранных представителей «русской мысли» о столь волнующем предмете, как Европа. При этом сам этот предмет двоится, поскольку с течением времени уступает место понятию Запада, в чем выражается, в частности, крепнущее сознание определенного рода превосходства России: с определенного момента закат европейской цивилизации становится одной из констант русского культурного сознания. Так или иначе, но именно в противопоставлении себя Европе/Западу конституирует себя сама «русская мысль», волей-неволей тяготеющая к Востоку и посему проникающаяся сознанием своей молодой светоносности, призванной заменить уроки старого доброго европейского Просвещения, скомпрометированные идеологией и террором Французской революции. Таким образом, постепенно, но уверенно думающая Россия переходит от роли благодарной воспитанницы к роли строгой воспитательницы. Собственно говоря, именно это превращение «детей» бессловесных в назидательных «отцов» фиксируется в подзаголовке антологии: «Запад как модель: подражать, догонять, перегонять, возрождать или отвергать?»
