Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [61]
Однако по мере углубления в хитросплетения лабиринта, по ходу встреч с известными русскими писателями или мыслителями, рассуждающими о Западе, благодаря воскресению воспоминаний о забытых или полузабытых творцах «русской идеи» или «западной грезы», наконец в результате нежданных встреч с теми из них, кого трудно было заподозрить в самой способности мыслить, у читателя может возникнуть сомнение в том, что основным модусом восприятия Запада Россией является именно мышление.
Действительно, создается впечатление, что в композиции книги связующую роль играет не столько мотив «русской мысли», сколько диспозитив русского видения. Наиболее наглядным подтверждением этого подозрения служит гравюра Гюстава Доре из печально известного альбома «История святой Руси» (1854), помещенная на обложку антологии: на ней русский император, устроившись на высоком, неприступном бастионе, разглядывает в перевернутую подзорную трубу враждебное и смутное пространство, обозначенное как Европа. Стоящий рядом боярин советует перевернуть трубу, чтобы увеличить зрелище, на что Царь-Горох, как он назван в легенде к гравюре, отвечает, что он хочет, чтобы «изнанка стала лицом». Следует признать, что легенда к гравюре не совсем внятная, хотя общий смысл можно угадать: Россия Европу в упор не видит, хотя делает вид, что смотрит, а если что-то и хочет увидеть, то задом наперед.
Смотреть не значит видеть, равно как видеть не значит мыслить: наверное, эту антологию «русской мысли» можно было бы назвать «толковым собранием русских видéний» Запада, как если бы последний был удаленным, но все время манящим миражом, рождающим в поле зрения смотрящего разного рода предвидения, привидения или предрассудки. В этом отношении эмблематическим выглядит раздел, находящийся почти в самом центре книги — «Русское воззрение» («Manière de voir russe»), где среди текстов целого ряда представителей первого поколения московских славянофилов представлена заметка А. И. Кошелева о программе журнала «Русская беседа», в которой как раз утверждается необходимость развития «русского воззрения в науках и искусствах» (375)[278].
Эта установка на воззрение, а не на рассуждение, тем более не на рассуждение о методе, отличает русскую мысль от европейской философской традиции, утверждавшейся, прежде всего, в «споре факультетов», в борьбе философии с теологией, юриспруденцией, с позитивными науками. Как известно, философия в России, особенно в XIX веке, была не особенно расположена к построению абстрактных метафизических доктрин или практических этических учений, что объяснялось, в частности, неразвитостью философии как университетской дисциплины. Наоборот, «русская мысль», на поприще которой охотно подвизались и одаренные поэты, и записные правдолюбцы, как будто изначально назначила себе главную умственную задачу: что такое Россия? Или, как эту задачу формулировал Ф. И. Тютчев в 1844 году, правда на французском языке:
Что есть Россия? В чем смысл ее бытия, какому историческому Закону она подчиняется?.. Откуда она пришла и куда идет? Что собою представляет?[279]
Правда и то, что в силу известного антиномизма русского склада мысли задача эта исходно оказалась сопряженной с другой, столь же неразрешимой, — что такое Запад? Отсюда третий вопрос, проходящий красной нитью по собранным в книге текстам: нужна ли России Китайская стена?[280] Этим триединым вопросом, в различных его вариациях, задаются почти все авторы, представленные в антологии, но далеко не все ответы соотносятся с глубиной тютчевского вопрошания. Вот почему многие русские мысли о Западе все время грозят обернуться чистыми видимостями, равно как отличаются склонностью к повторению уже сказанного, пустопорожнему перебиранию прописных истин, возвращению того же самого под видом очередной или внеочередной «новой национальной идеи».
Тютчевское «Письмо доктору Густаву Кольбу…» также можно рассматривать как своего рода эмблематический текст для самого понятия «русской мысли». Действительное, написанное на французском языке, обращенное к редактору европейской газеты, оно, если говорить по существу, является ответом русского поэта на приснопамятную книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1844 году», то есть «русская мысль» являет нам мышление реактивного типа. Другим текстом, как нельзя более наглядно обнаруживающим реактивный характер «русской мысли», является знаменитое стихотворение А. С. Пушкина «Клеветникам России»: оно также представляет нам ответ поэта, продиктованный оскорбленным национальным чувством. Примеры можно приумножать, но важно сознавать, что «русская мысль» есть мысль преимущественно несвободная, зависимая, в частности от того, что кто-то сказал или хотел сказать о России, это — мысль реактивная, стало быть вторичная. «Письма о философии истории» П. Я. Чаадаева — едва ли не единственный опыт действительно философского мышления в России первой половины XIX века, что косвенным образом подтверждается тем обстоятельством, что автор был объявлен сумасшедшим. Но ведь философия все время мыслит на грани безумия: так было с Сократом, Декартом, Гегелем, Ницше; словом, «русская мысль» слишком здорова, чтобы быть философией; слишком занята мыслью другого, чтобы быть действительно активным, а не реактивным мышлением.
