Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [58]
«Тропизмы» для Саррот — своего рода знаки, отсылающие к внутренним проявлениям психики, происходящим на уровне подсознания и представляющим собой «необъяснимые, невыразимые душевные движения и действия», которые «лежат в основе наших жестов, нашей речи, в основе выказываемых нами чувств»[260]. По сути, для нее это то, что Достоевский называл «подпольем».
В лекции «Роман и реальность», прочитанной в Лозаннском университете в 1959 году, Саррот говорит, что знакомство с Достоевским для нее открывает новый этап, поскольку он «впервые показал не поддающиеся определению чувства, состояния, которые не укладываются ни в одну из известных категорий, состояния, о которых обычно говорят как о „сумеречных“ (crepusculaires)»[261]. Саррот вспоминает, как после написания первой книги задавалась вопросом, имеет ли ее произведение какое-либо значение (une portée générale[262]) для других, и как уверилась в том, что оно касается всех, после того как прочитала следующий пассаж из рассказа «Скверный анекдот» Достоевского:
Известно, что целые рассуждения проходят иногда в наших головах мгновенно, в виде каких-то ощущений, без перевода на человеческий язык, тем более на литературный. […] Потому что ведь многие из ощущений наших в переводе на обыкновенный язык покажутся совершенно неправдоподобными. Вот почему они никогда и на свет не являются, а у всякого есть[263].
По убеждению Саррот, описание указанных процессов вполне могло бы относиться к тому, что она называет «тропизмами», и подтверждает ее мысль об их всеобщем характере. Герои русского писателя, убеждена она, во многом предвосхищают художественные опыты литературы XX столетия.
Все дело в том, — пишет Саррот, — что его персонажи уже имеют тенденцию стать тем, чем персонажи последующих романов будут становиться во все большей мере, то есть не столько человеческими «типами» во плоти, подобными тем, что мы видим вокруг нас, не теми «типами», своеобразная бесконечная «перепись» которых, кажется, и должна быть главной целью романиста, а простыми опорами, «носителями», вестниками тех порой еще неведомых состояний души, что мы находим в самих себе[264].
В этом смысле творчество Достоевского оказывается близким художественным мирам Пруста, Джойса, Кафки, у которых по-разному выражается стремление освободиться от внешних оболочек при создании персонажей, для того чтобы показать причастность индивидуума к универсальным «подпольным» уровням человеческой природы. Вслед за Достоевским, стремящимся проникнуть в глубины человеческой души, по мнению Саррот, идет Пруст, пробивающийся к тем пластам существования, которые «примыкают» к универсальному бессознательному, к «магме тропизмов». У Кафки попытки «преодолеть границы плоскости психологического», отказ от традиционной «психологической оболочки» приводят к окончательному разрушению литературного «типа», к появлению в его произведениях homo absurdus.
Отметим, что и творчество самой Натали Саррот оказывается продолжением этой линии развития, намеченной Достоевским, Прустом, Кафкой. На протяжении всего творчества она стремится сделать «тропизмы» «живой субстанцией» всех своих книг, раскрыть перипетии сложной игры, которая разворачивается между подсознательными психическими движениями и
теми видимостями, теми общими местами, теми штампами, на которые они выплескивались, вылезая наружу, вроде наших разговоров, наших характеров, которыми мы якобы наделены, тех персонажей, которыми мы все предстаем в глазах других людей, тех условных чувств, что мы, как нам кажется, испытываем и которые мы вызываем у других, и того искусственного драматического действия, созданного интригой, которое есть не что иное, как всего лишь условный фильтр, старательно прилагаемый нами к жизни[265].
Достоевский, как и Саррот, искал способы передачи указанных подпольных процессов. В уже цитировавшемся рассказе «Скверный анекдот» он пишет:
Но мы постараемся перевести все эти ощущения героя нашего и представить читателю хотя бы только сущность этих ощущений, так сказать то, что было в них самое необходимое и правдоподобное[266].
Однако художественный инструментарий Достоевского, как мы видели, не устраивает Саррот, кажется ей устаревшим, как и весь классический роман. Здесь пути Достоевского и Саррот расходятся: Достоевский стремится проиллюстрировать «подпольные» движения через действия и внешнюю речь, не отказываясь при этом от традиционных атрибутов романа: объективного, «всезнающего» рассказчика, персонажа-характера, сюжета. Саррот же, отрицая все указанные составляющие романного жанра, сосредотачивается на обезличенной передаче субъективного психического опыта через особого рода художественный язык, метафористически воспроизводящий стихию «тропизмов».
Исходя из своих философско-эстетических представлений, автор «Тропизмов» сводит «подпольного человека» Достоевского к универсальному архетипическому бессознательному, абстрагируясь от личностного, духовного, социального, моделируя «сторону Саррот» в творчестве русского писателя.
С одной стороны, подобная трактовка творчества Достоевского, конечно же, схематизирует его художественную систему, подстраивает ее под эстетические взгляды французской писательницы. С другой — позволяет говорить о глубине постижения Достоевским человеческой психики и выявляет степень его причастности к более актуальному литературному процессу.
Граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич (1680–1749) в продолжении целого ряда лет имел большое влияние на политические дела Севера, что давало ему возможность изобразить их в надлежащем свете и сообщить ключ к объяснению придворных тайн.Записки Бассевича вводят нас в самую середину Северной войны, когда Карл XII бездействовал в Бендерах, а полководцы его терпели поражения от русских. Перевес России был уже явный, но вместо решительных событий наступила неопределенная пора дипломатических сближений. Записки Бассевича именно тем преимущественно и важны, что излагают перед нами эту хитрую сеть договоров и сделок, которая разостлана была для уловления Петра Великого.Издание 1866 года, приведено к современной орфографии.
«Рассуждения о Греции» дают возможность получить общее впечатление об активности и целях российской политики в Греции в тот период. Оно складывается из описания действий российской миссии, их оценки, а также рекомендаций молодому греческому монарху.«Рассуждения о Греции» были написаны Персиани в 1835 году, когда он уже несколько лет находился в Греции и успел хорошо познакомиться с политической и экономической ситуацией в стране, обзавестись личными связями среди греческой политической элиты.Персиани решил составить обзор, оценивающий его деятельность, который, как он полагал, мог быть полезен лицам, определяющим российскую внешнюю политику в Греции.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.