Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [39]
Узловой точкой встречи и развития всех проблем, явленных в семье Карамазовых, является пол, но понятый не в его эмпирии, а в его метафизике. Карамазовская сила есть сила пола, который является источником творческой энергии, жажды жизни[160].
Творчество Достоевского заключает в себе не столько панацею от современной пандемии, какие бы формы ни принимала последняя, сколько неисчерпаемый родник здорового упражнения мысли, придающий силы тому, кто хочет его действительно изведать, идти на битву против того, что есть.
Вряд ли книга Кристевой может рассматриваться как прославление «русского гения»: речь идет скорее о защите собственного доброго имени через представление биографии, мировоззрения и текстов архисложного автора, творения которого заключают в себе слишком широкое видение человека для того, чтобы постичь его с помощью метода литературного психоанализа и тех наваждений, сомнений и самомнений, что волнуют сознание исследовательницы и на деле препятствуют культуре здоровой критики и вразумительного литературоведения.
Часть вторая
Компаративные эскизы
Глава первая
В ПОИСКАХ ИСТИНЫ ВОГЮЭ, или ЛИТЕРАТУРА И ГЕОПОЛИТИКА ПРОТИВ ФИЛОЛОГИИ
Хорошо известно, что точкой отсчета в знакомстве французского читателя с произведениями Достоевского является книга де Вогюэ «Русский роман» (1886). Вслед за Вогюэ и чаще всего против его трактовок во Франции сформировалась плодотворная и разнородная интеллектуальная традиция писательской критики, смысл и значение которой определяется, среди прочих факторов, своеобразным сценическим характером: писателю в отклике на творчество другого писателя важно не только продемонстрировать собственную оригинальность, но и устроить сцену предшественнику, переиграть его в интеллектуальных импровизациях. При этом писателя менее всего интересует буква текста, от которого отталкивается толкование: гораздо важнее сказать свое слово. В этом, например, откровенно признавался своим слушателям Андре Жид в лекциях, посвященных творчеству Достоевского:
Вы, я думаю, поняли также (о чем я говорил вам с самого начала), что Достоевский часто является здесь для меня только предлогом высказать мои собственные мысли[161].
Эта особенность так или иначе проявляется и у писателей, и у критиков Франции вплоть до последнего времени. Так, Софи Олливье, обращаясь к книгам Андре Глюксманна «Достоевский на Манхэттене»[162], Цветана Тодорова «Авантюристы абсолюта»[163], Доминика Фернандеса «Словарь влюбленного в Россию»[164], пишет: «В начале XXI века рецепция Достоевского во Франции приобретает новые черты»[165]. Речь больше не идет о сути произведения, о его истолковании, о новой трактовке, о биографии литератора. Названные авторы «завладевают писателем для решения своих задач» (accaparent Dostoïevski à leurs propres fins). Достоевский становится «своего рода инструментом», которым авторы пользуются для того, чтобы «подкрепить свои тезисы»[166]. Так, А. Глюксманн, размышляя о событиях 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, о войне в Чечне, обращается к книгам Достоевского, находя в них литературное представление причин, которые породили нигилизм и привели к современному терроризму. Ц. Тодоров использует произведения Достоевского для рассмотрения проблемы прекрасного и его соотношения с реальным миром. Князь Мышкин ставится им в один ряд с Уайльдом, Рильке, Цветаевой как «авантюристами абсолюта». По мысли автора, Мышкин с его тезисом «Красота спасет мир» доказывает невозможность существования идеального человека по типу Христа. По справедливому замечанию Олливье, подобная трактовка Тодорова, сосредоточившегося на «трагедии авантюры поисков абсолюта», сужает смысл романа. Д. Фернандес, романист, эссеист, член Французской академии в своем словаре о России посвящает Достоевскому довольно обширный раздел (16 страниц). Отталкиваясь от романа «Игрок», опираясь на биографию и психоанализ, он опровергает мнение о Достоевском как о национальном писателе, который лучше других открывает западному читателю русскую душу. В этом, считает Фернандес, он уступает Тургеневу и Толстому. Таким образом, каждый из авторов, основываясь на выбранном по своему предпочтению произведении («Бесы» у Глюксманна, «Идиот» у Тодорова, «Игрок» у Фернандеса), представляют три своеобразных видения Достоевского: Глюксманн видит в нем пророка XXI века, Фернандес, пересматривая традиционное представление о месте Достоевского в русской литературе, хочет сокрушить «крепость Достоевского», Тодоров находит у него предостережение против опасности поиска абсолюта. «Общим у них, — считает Оливье, — является стремление стереть или преуменьшить метафизическую направленность творчества писателя»[167]. Очевидно, что писателями этого толка менее всего движет филология — любовь к слову; более того, даже философия — как страсть к истине — уступает место в построениях такого рода неким умозрительным психополитическим или психоэстетическим константам.
Возвращаясь к истокам писательского восприятия творчества Достоевского во Франции, необходимо вновь вспомнить о роли Вогюэ. Заслуга его книги в открытии для западного читателя русской литературы, в привлечении внимание к ней, бесспорно, велика. Но справедлива и критика по отношению к нему. Важно учитывать, что книга «Русский роман» была написана человеком, профессионально занимавшимся художественным творчеством, в котором проявился большой интерес к русской действительности. Им были написаны, в частности, сборники «Зимние рассказы» («Histoires d’ hiver», 1885), «Русские сердца» («Coeurs russes», 1893), книга «Максим Горький» («Maxime Gorki», 1905). Образ Достоевского в его книге во многом совпадает с представлениями об особенностях «русской души», возникающих в его художественных произведениях. Так, например, персонаж дядя Федор из одноименного рассказа сборника «Русские сердца» представляет образ страдальца, принимающего на себя вину другого, и может вызвать ассоциации с Митей Карамазовым. Флейтист Петрушка — лубочная картинка героизма простых русских солдат, готовых принести себя в жертву во имя родины и царя. Повествователь Михаил Дмитриевич, рассказывающий эти истории, выражает, по мысли автора, основные качества русской души и ее восприятия мира, ощущая при этом «смесь умиротворения и возбуждения, подобно той, которую дает сигара после обеда». Создавая психологический портрет русского мыслителя, автор замечает:
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Лев Львович Регельсон – фигура в некотором смысле легендарная вот в каком отношении. Его книга «Трагедия Русской церкви», впервые вышедшая в середине 70-х годов XX века, долго оставалась главным источником знаний всех православных в России об их собственной истории в 20–30-е годы. Книга «Трагедия Русской церкви» охватывает период как раз с революции и до конца Второй мировой войны, когда Русская православная церковь была приближена к сталинскому престолу.
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.