Достоевский (и еврейский вопрос в России) - [13]

Недюжинное мужество проявил Ф. М. на допросе. В своих письменных показаниях о том, что происходило на кружках Петрашевского, он поражает нас благородством, независимостью и правдивостью суждений, причем так, чтобы не пала тень ни на одного из его друзей по кружку. Ему очень тяжело, как художник он противостоит жестокости царских властей, но он не боится раскрыть свои подлинные убеждения. Более того, он пускается со следователями в литературную дискуссию. Вот его слова: «Я люблю литературу и не могу не интересоваться ею… Литература есть одно из выражений жизни народа, есть зеркало общества. Кто же формулировал новые идеи в такую форму, чтоб народ их понял, – кто же, как не литература!».

Члены комиссии просто пытаются подкупить Ф.М., призывая его признаться и рассказать все по данному делу. Достоевский фактов не отрицает: «Кто не будет виноват, если судить всякого за сокровеннейшие мысли его или даже за то, что сказано в кружке близком, тесноприятельском». Один из членов комиссии, ссылаясь на Государя, говорит Достоевскому, что он будет прощен, если признается, обо всем честно расскажет и раскается. Однако Ф. М. проявляет железную волю. Он молчит, хотя с пиететом относится к Государю и верит в возможное прощение. По поводу чтения запрещенной «Солдатской беседы» Ф. М. говорит: она «началась… нечаянно. Впечатление было ничтожно». Что касается письма Белинского, то Достоевский признал свою вину в такой форме, что он сделал ошибку и ему не следовало вслух читать эту статью. Но далее он, в сущности, опровергает свое признание: «…весь либерализм мой состоял в желании всего лучшего моему Отечеству… я никогда и не был социалистом, хотя и любил читать и изучать социальные вопросы».

Вместе с тем, здесь, в темнице у него наступает перерождение, как бы открывается второе зрение. Он понимает, что не туда зашел, что игры кончились. Он совершил преступление, и наказание закономерно и справедливо. И это вовсе не страх перед возмездием – это состояние внутреннего перерождения. Лучше всего об этом говорят слова самого Ф. М. Вот выдержка из его письма на имя друга – Врангеля (для передачи Тотлебену[18]): «Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства; я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом протрезвил мои мысли. Но тогда, когда я был слеп, верил в теории и утопии». Каторга была ужасна. «Но клянусь вам, не было для меня мучения выше того, когда я понял свои заблуждения, понял в то же время, что я отрезан от общества изгнанничеством и не могу уже быть полезным по мере моих сил, желания и способностей. Я знаю, что был осужден за мечты, за теории. Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противную сторону…»

Несмотря на все ухищрения, комиссии так и не удалось заполучить от Достоевского ни одного признания, ни одного обвинения в адрес своих друзей по кружку. Более того, желая спасти брата Михаила, который тоже участвовал в заседании кружка, он взял всю вину на себя, чтобы помочь брату, у которого уже была семья, выйти на свободу. Вот его слова, сказанные по этому вопросу: «Я говорю это к тому, что брат познакомился с Петрашевским через меня, что в этом знакомстве я виноват, а вместе в несчастии брата и семейства его… этот арест должен быть для него буквально казнью, тогда как виновен он менее всех». Мы же хотим отметить, что во всей этой тяжкой истории Ф. М. вел себя достойно, честно и благородно. Следственная комиссия была в затруднении в юридическом определении вины Достоевского, в сущности это только чтение запрещенной литературы.

И как судить человека если все, что он делал, как он считал, на пользу Отечества? Вот завершающие слова Ф. М. на заседании следственной комиссии: «Кто не будет виноват, если судить всякого за сокровеннейшие мысли?»

Приговор военно-судной комиссии.

«…за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, – лишить… чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

А теперь мое обращение к вам, господа правоверные иудеи, а также продвинутые еврейские патриоты: неужели вы хоть на йоту допускаете, что человек с такой кристальной честностью, честностью перед собой, с богатейшим внутренним миром, способный к признанию даже самых жестоких своих ошибок, мог не любить евреев не за их грехи, а за то, что они евреи? Заблуждаетесь, господа. И если Достоевский заявляет, что он не враг евреев, что он не антисемит, а просто критикует их, критикует, как народ, сам себя объявивший избранным, то следует просто задуматься и, может, убавить чуть избранности, а добавить проницательности во взгляде на свои собственные грехи. У нас еще будет не раз возможность убедиться в честности, искренности, глубокой порядочности Ф.М., в его способности признавать и исправлять свои заблуждения.

А вот то, что он бывает резок, не сдержан, особенно когда его затронут за живое каким – то каверзным вопросом, а то и просто провокационным. Это и сам Ф. М. признавал, и мы еще не раз с этим столкнемся в ходе повествования.