Досье на самого себя - [11]

— Ваш номер, маэстро!.. Прошу к рампе!

Я неуклюже встаю, упираюсь ладонями в стол. Смотрю, как носятся в бокале розовые вихри…

— Не хочу. Тошнит что-то…

Вернул меня к самому себе дующий в лицо ветер. Я подходил к дому. Переходя перекресток, почувствовал рядом чей-то локоть.

— Тамара?..

— Я иду за тобой с самого начала.

Она виновато улыбнулась.

— Ты, оказывается, косолапый немного…

И опять виноватая улыбка.

— Где твое окно?

— Оно во двор выходит.

— А с моего Исаакий виден.

— Красиво.

— Ага. По утрам солнце от купола отражается прямо в комнату…

— А ты что ушла?

— Так. Яков Михайлович, вот он мне нравится. Люсин отец. Тихий и умный старикан. А остальные…

— Что остальные?

— Давай не будем о них.

— Не будем.

— А мне только до одиннадцати разрешается…

— Строгий папа?

— Ужас. Как-то из театра пришла в полдвенадцатого. Показала билеты. Так он звонит в театр: «Когда кончился спектакль?»

— Очень тебя любит.

— Не верит. Он никому не верит.

— А ты его любишь?

— Я его боюсь…

Помолчали.

— Леня говорил, что у вас коридор длинный-предлинный, как в тюрьме.

— Могу показать.

Коридор произвел на нее гнетущее впечатление. Она сжалась в комочек. Даже походка изменилась.

Я вел ее за руку по этой бесконечной прямоугольной трубе, по которой на самокате прокатилось мое детство, по которой я пробегал отрочество, и, еле волоча от голода ноги, вполз однажды в юность…

— Еще далеко?

— Да нет… Еще три комнаты. Четвертая — моя.

Для приемов комната была готова меньше всего. Один стол чего стоил! Миска с водой и тряпкой — следы утюжки. Скатерть в пятнах. Диван продавлен. На окне грязная посуда.

В углу, на табурете, кирпич. На кирпиче — электроплитка.

— Сними пальто. Тепло же… Хочешь чаю? У меня конфеты есть. «Радуга».

— Которые, как помадка? Я их люблю…

Она вешает пальто на гвоздь, вбитый в дверь. Садится на диван. Закрыла колени ладонями.

Закипел чай в кастрюле. По стеклам розгами хлестал дождь.

— У нас до войны, Виктор, три комнаты было… Вещей всяких. Безделушки. Цветы. А сейчас тоже ничего не осталось. Отец пропил. Мы с мамой этой осенью приезжаем — в деревне отдыхали у родственников, — идем в сарай за дровами, а дров и нет. Пропил. Теперь у нас холодно-холодно… И комната тоже одна. Те две — сдаем.

— Он что, не работает?

— Он на пенсии. Получает две тысячи двести, а маме — ни копеечки…

— Что-то пенсия больно большая.

— А он же в органах служил. Был начальником погранзаставы. Потом в Управлении работал. Полковник. Орденов куча… А у тебя фотографии мамины есть?

Достаю альбом.

— Вот мама. А это — я.

— Какой толстый!

— А это — мама перед войной…

— Красивая…

Потом пьем чай с «Радугой». Томка разрумянилась и чувствует себя превосходно. Испортили настроение ходики. Ровно десять. Бегу к соседке проверить: может, мои спешат?.. Нет. Все кончено. Она уходит. Провожаю ее до трамвая. Промокший возвращаюсь и ложусь на диван. Рядом раскрытый альбом. Мама смотрит на меня и улыбается. Будто передо мной извинилась сейчас и улыбнулась виновато…

(Стоп!) Вскакиваю с дивана. (Боже мой!.. Боже мой!.. Так ведь они похожи! И улыбка та же. И глаза синие. И голос, когда она говорила про дрова. Ну, точно, как мама.)

Мчусь на кухню. Беру соседское ведро и тряпку. Всю ночь скоблю пол. Вытираю пыль. Выношу мусор.

ЛИСТ ШЕСТОЙ

В коридоре шумел сорок пятый год. Въезжали жильцы. В большинстве своем новые. Из старых вернулась лишь тетя Зина в свой тридцать первый. Вернулась с двумя очаровательными карапузами, и в первый же день весь дом узнал, что она ждет третьего. По-прежнему она много пила и хохотала. И на кухне теперь постоянно сидела совсем старая тетя Нюра. Я как-то подошел к ней с повинной… Она долго смотрела на меня мутными, слезящимися глазами, но так и не вспомнила ни о щах, ни о тапочке…

— Шпана, — сказала она тихо и беззлобно, по привычке, и отвернулась.

Новые жильцы навешивали двери, вкручивали в ржавые патроны лампочки, чистили краны, из которых наконец потекла вода.

Из техникума я возвращался рано и, наспех покончив с домашним заданием, заваливался на диван и читал. Учился я, откровенно говоря, плохо. Не хотел. Хотя факультет наш числился самым интересным и перспективным. «Метростроевский». Моего полного равнодушия к метро не рассеял и учебный фильм, от которого все в техникуме долго ахали.

…На экране в течение часа мелькал цветной частокол колонн то гладких, то лихо закрученных, то совершенно прозрачных, то в виде бронзовых снопов, взлетающих ввысь… Неслись в зал эскалаторы с улыбающимися девушками… Стремительно наплывали и тут же сменялись новыми мозаичные панно, на которых было буквально все: трактора и караваи, нефтяные вышки и фрукты, наковальни и цветы, и лица… Сотни лиц. Все розовые и что-то кричащие…

Фильм сопровождался текстом. Два голоса, мужской и женский, стараясь перекричать друг друга и оглушительный марш, орали:

«— Мы взроем скалистые горы,

Коль нам помешают идти!!!…

(На экране: шахта метро. Взрыв. Рушится порода.)

…От Крайнего Севера к Гори

Проложим стальные пути!!!»

Мчится поезд. Бликующие рельсы убегают во мглу тоннеля. Мавзолей. Сталин машет рукой шагающим метростроевцам. Наезд. Улыбающееся лицо. «Конец фильма».