Досье на самого себя - [9]

— Я не иду.

— Не идешь?

Ленька перестал хрустеть макаронами. Он был очень смешон с набитым ртом.

— Но она умрет, — зашептал Ленька, — за ней следом умрут ее мама и папа. За ними — сестренка. За сестренкой последую…

Ленька заморгал часто-часто и, проглотив жвачку, заплакал. У него полились слезы. Настоящие слезы. Это было уже сверхъестественное. Я тут же простил ему болтовню о дружбе, его раздражающе богатый костюм, простил ему все. Он был талантлив. Несомненно талантлив.

— Как ее имя? — спрашиваю я, словно действительно решил избавить их всех от смерти.

— Людмила. Урожденная Фридман, — отчеканивает Ленька. — Цвет волос — жженая охра. Глаза, как у всех красавиц, огромны. Карие. С небольшим налетом патины… Надеюсь, значение последнего слова известно Вашему Преосвященству… (Я киваю головой.) Длинные невесомые пальцы. Такими играют на арфах или совершают дворцовые перевороты.

— А как обстоит дело с безымянным пальцем на левой ноге? — беру я Ленькин тон.

— Жемчужный ноготок на розовой мякоти сустава.

— А мозоль?

— Фу… Циник. Одевайся.

— Во что?..

Вопрос обескураживает Леньку. Приняв позу мыслителя, Ленька стал думать. Думал он минуты две. Я приканчивал макароны.

— Покажи брюки.

Тщательно осмотрев хлопчатобумажные серенькие брюки, купленные на барахолке полгода назад, Ленька щелкает пальцами.

— Это может стать пикантным! Нужен утюг и мокрая тряпка.

Утюг грелся на плитке неправдоподобно долго. А когда я в десятый раз подошел, чтобы пощупать его, уже не надеясь, что когда-нибудь эта чертова громада нагреется… пальцы прилипли к нему. Я заорал так, что, кажется, до сих пор помню этот крик. Ленька подпрыгнул и начал скакать вокруг меня, тоже скачущего и воющего. Потом, вспоминая, Ленька утверждал, что это был настоящий туземный танец в честь бога огня.

Без пятнадцати семь выходим на Невский. Брюки стоят колом. Забинтованная рука воняет постным маслом. Вельветовый пиджак жмет в плечах. В кармане бумажка, покупательная способность которой унизительно ничтожна.

В спину дует ветер. Колет пылью затылок. Мешает говорить. Ноет рука, и хочется вернуться, лечь на диван и полистать книжонку…

Но меня несло. Несло с попутным ветром туда, где ждали красивые начала и мрачные концы, бесценные находки и безвозвратные потери…

У Екатерининского сквера приобретается букет. Сдачи у тетки нет. Вместо нее добавляется еще одна хризантема. Точность прихода близка с расчетной: Ленька ежеминутно смотрит на часы. На пятом этаже он стучит по цифре «13» и говорит ободряюще:

— Нам не сюда, Виктор! Не сюда!

Из соседнего двенадцатого слышен голос Шульженко:

«И радость приносят минуты и счастье приносят порой…»

Звоним. Ленька входит первым.

— Точность — вежливость королей! Но в семнадцатом это упразднено вместе с монархией.

В ответ рассмеялись.

— А вот и обещанное…

Ленька отходит в сторону, пропуская меня.

Залитая светом прихожая. У высоченного зеркала, прислонившись к нему, стоит она… Точнее, они, так как «ее» — две: одна в фас, другая — в профиль. И обе красивы. Очень красивы.

Протягиваю забинтованную руку с пятью хризантемами. Сейчас, при ярком свете, я вижу, какие они мятые и вялые. Начинаю краснеть. Надо что-то делать. Перевожу взгляд на ту, которая в профиль, и нахально выпаливаю:

— Это Леня для вас выбрал…

Не знаю, поняла ли она мое смущение, оценила ли нахальство или вообще не заметила жалкого вида цветов, — не знаю. Она принимает букет, подает РУку.

— Людмила.

— Виктор.

— А это моя мама…

В прихожую вошла костлявая женщина с большим ртом.

— Мам, это Виктор.

— Проходите в комнаты.

Взяв Леньку под руку, хозяйка уводит его на кухню.

Информация оказалась точной: в комнате три девушки. Две сидят на диване, третья — танцует, видимо, показывая новые па. Она смело взглянула на меня, выключила патефон и села у пианино на вертящийся стулик.

— Девочки, — объявляет Люся. — Это Виктор…

Подхожу к пианино, пожимаю влажную руку.

— Тома.

— Очень приятно.

Сидящие поднимаются разом и одновременно выпаливают: «Риваммаля», что означало: Римма и Валя. Прыснули и одновременно опустились. Люся садится к ним. Показывает мне на стул. Спрашивает:

— Где это вас?.. Авиационная катастрофа?

Подруги снова прыскают. Она разглядывает меня. Она не может не видеть замухрышных брюк, пиджака, который давно мал, скороходовских ботинок, дважды побывавших у сапожника. У меня ничего нет, чем бы я мог закрыться от ее любопытства. А тут еще эти… трое. И красное дерево вокруг… Я никогда не видел так много красного дерева сразу. Диван, столик, две горки, набитые фарфором и хрусталем, почти в полстены книжный шкаф, пианино — все красное дерево старинной работы. Ковер на полу, ковер на стене, на диване.

Я понимаю, что глазею по сторонам, но я ничего не могу с собой сделать: вещи кричат, показывают себя, навязываются.

— Он онемел при этой же катастрофе? — спрашивает одна из прыскавших.

— На самолетах не летал. Не пришлось… — (Облизываю сухие губы)… — У меня утюг дома — килограммов десять. Все, что от бабушки осталось. Поставил его на плитку и, извиняюсь, брюки снял. Не на себе же отпаривать?.. Хожу по комнате. С Леней беседую о красоте, о любви… Когда о любви кончили, я его и цапнул. Думал, что холодный еще… Вот и все.