Досье на самого себя - [7]

Голод пришел в дом Лизонькин не позднее, чем в другие дома. Коллекция ложек (более двухсот штук, размещенные в крохотной комнате по особой Лизонькиной системе) превратилась в парадокс, патологический и жуткий. Однажды утром, обливаясь слезами, она отнесла их на помойку. Оставила только одну, простую солдатскую, на которой нацарапано: «Вадик».

Вадик получил повестку двадцать третьего июня утром, а днем, на вокзале, прощаясь с ним, Лизонька взяла у него этот последний экземпляр. Из этой ложки она кормила и меня, пока не был снят гипс.

После выздоровления, только благодаря Лизонькиной неутомимости, я был принят в ремесленное училище.

Ремесленное училище занимало первый этаж огромного здания у Кировского моста. (Бывший Дом политкаторжан.) Туда свозили со всего города уцелевших от голода подростков. В общежитии было тепло — топили досками из разрушенных домов. На этих развалинах мы и работали, а по ночам, в тревожной темноте общежития, смотрели длинные эпикурейские сны. Спали много. От слабости.

В один из выходных дней я поплелся домой и по дороге вспомнил о Верочке. Девочка эта жила в нашем доме, но по другой парадной. До войны я часто канючил у нее велосипед — прокатиться по двору три круга. Она была на год моложе меня. Роста невысокого, сероглазая. Самое красивое — волосы, цвета старой бронзы.

Верочка лежала на матраце под грудой одеял и пальто. Похоронку на отца получила еще в октябре, а в ноябре умерла мама. Но она держалась еще и встретила меня с радостью.

Мы растопили паркетом «буржуйку», а потом она мне показала невероятно ценную вещь: огромный кусок хозяйственного мыла. Его можно было разрезать на крохотные кусочки и выменять на хлеб, на крупу. Но мы решили… мыться!

Первый раз за всю зиму.

Я таскал снег и вываливал в ведро, стоящее на раскаленной докрасна «буржуйке».

Потом мы близко-близко лежали под одеялами и пальто, и я читал вслух роман Густава Эмара… (Папину библиотеку она на жгла.)

Утром я ушел в училище.

Я помню эту ночь до малейших подробностей… И что все-таки странно… (сейчас странно…) Ведь ничего не было… Ни-че-го! Ни словом, ни движением, ни взглядом… Ни я, ни она не выразили желания…

Его просто не было — оно не возникало.

Объясняю я это только одним — крайним истощением и тел наших тогда, и наших душ.

— Поздравляю с Международным женским днем! — ору я на всю квартиру.

Пальто зашевелились.

— Что это? Спички?

— Это сахарный песок!

Открываю коробок. В глазах ее треснуло что-то. В трещинках улыбка. Слабая. Чуть-чуть. Лизнула край коробка. Я тоже. Снова она. Тщательно кончиком языка ищем песчинки, застрявшие в уголках. Коробок мокрый и сладкий.

Все. Молчим долго. Но вот губы дрогнули, и мне показалось…

— Ты что-то сказала?

— Дай я тебя поцелую…

Это был первый поцелуй в моей жизни.

Били меня страшно.

Особенно жестоко бил Павлуха — ногами.

— Гад! — хрипит Павлуха. Потом подпрыгивает, держась за спинку кровати, и совсем хрипло: — Ворюга!..

Я лежу на полу, свернувшись клубком. Рядом сидит Сергуня, вытянув длинные ноги. Меж ними моя голова. Сергуня бьет по алюминиевой миске, как в бубен: — Баб!.. — Потом миской по голове: —…ник!

— Баб-ник! Бабник!

Миска черная от крови, руки — тоже.

Третий — Кисанька — красивый мальчик с темными кругами вокруг глаз. Почти каждую ночь Павлуха ловил Кисаньку во время онанизма и каждый раз, когда затихал хохот и свист, он прятался под одеяло и подолгу беззвучно плакал.

Сейчас Кисанька стоит на коленях и царапает мою ногу. Он пытается дотянуться до бедра, но этому мешает Павлуха, который, прыгая, может запросто и отдавить Кисанькины пальцы.

Я совершенно голый — трусы сорвали еще вначале. Они валяются тут же, впитывая кровь с грязного линолеума.

На восьмое марта давали сахарный песок.

За песком послали меня. Вхожу на кухню. На столе тазик с песком. Рядом тетка. Лица не помню — только руки. Ложкой считает порции. Отсчитала двадцать одну мне в тарелку. Иду обратно. Коридор темный и липкий от грязи и копоти. Иду медленно. Не решаюсь еще. Дрожат ноги. (Ну же… Трус!) Достаю спичечный коробок. Зарываю в песок. Сомкнул коробок и в карман.

Бригада за столом. Все двадцать. Раздает песок староста — Павлуха. Почему — непонятно, но песка хватило на всех. Передо мной на клочке газеты бугорок: моя порция.

…Что же так долго дрожат колени?..

Всю операцию мою с песком видел один человек — Кисанька. Он же единственный, кто знал о Верочке: я как-то рассказал ему о ней.

Вечером, разбудив Павлуху, Кисанька изложил суть. Павлуха поднял остальных. Долго совещались. А потом меня спящего Павлуха спихнул с койки, Сергуня ударил миской по голове и началось:

— Баб-ник! Баб-ник!..

Последним присоединился Кисанька.

Остальные лежали под своими серыми одеялами и так же, как у Верочки, в глазах их была видна слабая улыбка…

Эта история не раз потом возникала у меня в памяти. Ведь они могли меня убить. И правильно сделали бы. И им ничего за это не было бы. Это была Справедливость тех дней. Я сам читал приказ, расклеенный по городу:… «За кражу продовольственных карточек — расстрел на месте»…

И еще я думал: а если это сделал бы другой? Что я?…

И хорошо зная себя тогдашнего, зная состояние своего «я», отвечал: «Да. Безусловно, я был бы в числе избивавших».