Доржи, сын Банзара - [9]

Но больше всего Доржи любит, когда на беседу собираются женщины… О чем они будут говорить сегодня?

Разные думы поднимаются у мальчика. Одни чуть тронут сердце и тут же исчезнут, а другие приходят, чтобы задержаться надолго, и гостят в сердце, пока новые не займут их место. Доржи давно собирается спросить отца: почему это Мархансай и Тыкши Данзанов говорят о женщинах обидные слова? Доржи слышал, как Мархансай сказал своему сыну Шагдыру: «Нечего мать слушать… От бабы не дождешься ничего, кроме сплетен». И еще сказал: «Лучше держать лишнюю собаку, чем ленивую жену». А вот Ухинхэн совсем другой, да и отец часто с матерью советуется. Доржи запомнились хорошие, красивые слова Еши Жамсуева: «Нет ничего на свете краше, чем матери наши». Это он сказал сегодня, когда Борхонок закончил свой улигер про батора и его сестру. Будь. Доржи батором, он вызвал бы Мархансая на битву, чтобы тот не смел обижать женщин. Правда, и Доржи нет-нет да и дернет за волосы какую-нибудь девочку. Но ведь это же девчонка. Доржи не любит плакс.

— Почему ты не спишь, Доржи? — спросила Дулсан.

— Пусть посидит, — заступилась мать. — Он любит послушать взрослых, не то что братья.

Доржи огляделся. В юрте собрались женщины-соседки. Доржи хорошо знает каждую из них. Доржи не раз видел их у костров, озябшими от ветра. Он видел, как они потрескавшимися руками терпеливо скоблили бараньи и козьи шкуры.

— Ну, девушки-невесты, соседки — редкие гостьи, поближе к огню! — пригласила женщин мать Доржи. — Всей работы не переделаешь. Давайте устроим себе сегодня праздник.

Женщины переглянулись и дружно расселись на потертых телячьих шкурах, на пожелтевших толстых войлоках, снятых со старой юрты.

— Не только к соседке зайти, на солнце взглянуть некогда, — вздохнула Жалма и подвинулась к очагу.

— Да, так, видно, всю молодость и проходим за чужим скотом. Под старость даже сломанного веретена не будет своего, — отозвалась Дулсан.

— Ваши годы еще впереди, — задумчиво проговорила соседка Димит, мать Аламжи и Эрдэни. — А вот мне каково, с кучей ребят…

— Обидно. Как ни стараешься, все равно от Мархансая доброго слова не услышишь. Он рот открывает только для того, чтобы выругаться… Глаза у него лишь затем, чтобы высматривать чужое добро.

— А куда денешься, Жалма? Где найдешь лучшего хозяина? У всех нас одна судьба: тропа чужого скота, кислая арса да рваная шуба, — с горечью сказала Дулсан.

Доржи не заметил, когда мать успела подогреть араки. Он увидел лишь, как она налила в желтую чашку дымящийся напиток и высоко подняла ее.

— Ну, кто из нас старше?

— Если считать, кто больше белых дней прожил, то старшей будет тетя Димит. А если считать, кто больше горя и обид перенес, то старше всех Жалма и Дулсан, — отозвалась Дарима, жена Ухинхэна.

Мать Доржи протянула полную чашку Димит. Та улыбнулась, бережно взяла чашку, трижды обмакнула в нее палец, подбросила капли вверх, по обычаю угощая богов.

— Пусть радушный хозяин будет богат, — сказала Димит. — Пусть будет счастлива на долгие годы хозяйка, у которой в доме крепкая араки. Пусть не скудеет ваш дом, не пустеет колыбель…

— Пусть всегда и полностью сбываются слова доброй соседки, — поблагодарила Цоли.

У Доржи сами собой закрываются глаза. Он прижимается к матери, дремлет. В юрте становится оживленнее, веселее… Женщины пьют по очереди. Мать наливает себе последней. Говорят все сразу. Говорят о том, что у Мархансая слабая араки. Это не к добру — таково народное поверье… Вспоминают, что у Дагдая единственная корова принесла двух телят. А он хоть человек и неглупый, вместо того, чтобы одного теленка убить и сжечь, еще радуется. Это, однако, тоже не к добру…

Потом женщины снова начинают осуждать Мархансая за жадность и грубость, и вдруг все разом заговорили о том, что этот сумасшедший старик вздумал волочиться за Янжимой, беспутной дочерью Тыкши Данзанова.

— Да ему ведь шестьдесят! Старый дурак забыл историю про ворону: как она вздумала плавать вместе с гусем, да утонула!

В юрте раздается дружный хохот.

— А нам-то какое дело? Мы из глупого Мархансая умного не сделаем, — и Дулсан протянула Цоли желтую чашку.

Все выпили еще.

— Вот какой Мархансай… Жених шестидесятилетний! — осуждающе говорит Цоли и качает головой.

— Да что вы на него напали! — смеется Жалма. — Шестьдесят да шестьдесят… Ему только пятьдесят девять.

Женщины сндва засмеялись, зашумели, заговорили все вместе. А Жалма наклонилась к Дулсан, они пошептались и вдруг затянули молодыми, звонкими голосами:

Конь Мархансая гнедой —

Иноходец или рысак?

Хозяин его седой —

Полоумный или дурак?

И, странное дело, никто раньше не слышал этой песни, а тут все в один голос подхватывают ее, будто сговорившись:

Хромому его гнедому

Подкова зачем золотая?

Жарбаеву гнилому

Зачем Янжима молодая?

Кажется, что песня опьянила женщин больше, чем араки. Перекинувшись несколькими словами, они задорно продолжают:

Мархансай сидит на гнедом,

Старый собой гордится.

Могила скучает по нем,

Он же решил жениться!

Будто солнечный луч заглянул в юрту — светло в ней стало и радостно. Все смеются. Доржи потихоньку приоткрыл глаза. Он не узнал соседок. Щеки у них разрумянились, глаза блестят, длинные косы падают им на грудь, в косах звенят серебряные кружочки монет. Словно и они смеются от радости. Мальчику показалось, что соседки вдруг переоделись во все лучшее, что у них есть, как в самый большой праздник.