Доржи, сын Банзара - [142]

Как хорошо, что дядя Хэшэгтэ едет в Казань!

Доржи щедрый мальчик. Разве может он не поделиться своей радостью со всем улусом?

— Дядя Ухинхэн! Дядя Ухинхэн! Хэшэгтэ-нагса приехал, он с нами в Казань едет! — еще издали крикнул Доржи.

Ухинхэн сидел на траве возле юрты, починял седло.

— Куда едет?

— В Казань.

— В Казань… Ему что… Горя мало. Подпоясался — и все.

Доржи с удивлением посмотрел на Ухинхэна. Почему он так говорит о дяде? Тогда угощал его, а сейчас…

— Ты, наверно, задумал нойоном стать, когда школу окончишь? — насмешливо спросил Ухинхэн.

— Зачем нойоном? Писарем буду, — с обидой сказал мальчик…

— Это все одно.

Ухинхэн взглянул на Доржи и сказал уже мягче:

— Ты не обижайся. Хочется же, чтобы нашлись наконец люди, не слепые к народному горю… Смотри, хорошо учись. За всех нас… Вон Балдан сколько за раз мог поднять. И ты будь таким в науках.

— Я буду стараться. — Доржи очень хочет, чтобы Ухинхэн поверил ему. «Да, я буду стараться, изо всех сил стараться», — добавил он про себя.

— И я бы своего Даржая в школу послал… Да мы не казачьи нойоны. Люди советуют в дацан его отдать, память, говорят, у него крепкая, молитвы быстро заучит. А что хорошего? Попхоем стал бы.

— Дядя Ухинхэн, у меня старые книжки, буквари есть, я отдам Даржаю, он и без школы научится, — старался утешить Ухинхэна Доржи.

— Нет, без школы учиться — что на коне скакать. без узды. Куда повернет, куда понесет, конь, сам не знаешь.

Ухинхэн согнул бронзовую пластинку, наложил на луку седла, прибил гвоздями.

— Крепкое седло будет, — сказал Доржи и таким же тоном, как Холхой, добавил: — Хорошая работа.

— Седло-то крепкое, — проворчал Ухинхэн. — Но бедному коню каково! Вот подумай: я сейчас положу это седло на спину своей хромой клячи, двумя ремнями затяну через брюхо, чтобы прочно держалось. Мне удобно на седле сидеть, а у нее на спине кровавые ссадины будут. Больно, а пожаловаться не может…

Доржи подумал: «Как странно он говорит: сам делает — и недоволен».

— Иные и на людей седло накинули, — раздраженно продолжал Ухинхэн, — чтобы сидеть и скакать на них удобнее было.

— Я не понимаю: как на людей можно седло накинуть? Кто это даст?

— Ты в школе учился, должен понимать. Даже голодный не станет из чужого рта жеваное есть… Если не понял, потом поймешь, в Казани…

Доржи было обидно: дядя Ухинхэн говорит загадками, а объяснить не хочет. Напрасно Доржи радовался тогда, у бабушки Тобшой, что все начинает понимать с одного раза.

Выходит, что и эти слова Ухинхэна труднее разгадать, чем самую трудную загадку его сына Даржая.

Мимо пробежали Даржай и Шагдыр. За ними с прутом Дарима. За руку, она вела заплаканного Гулгэна.

— Только посмейте еще так сделать! — пригрозила она мальчикам прутом.

— Что они натворили? — спросил Ухинхэн.

— Играть не могут как дети. Посадили Гулгэна в ямку, где я молоко храню. Досками закрыли. Он перепугался. А им что? Рады…

Ухинхэн усмехнулся:

— Им же интересно мальчика попугать.

Ухинхэн прикрепил к седлу подушечку, привязал кожаными шнурками.

— В яму посадили… это не беда. Кто-нибудь вытащит. А вот мы все в такой яме сидим, что из нее не выберешься. Понял, Доржи? — Ухинхэн взглянул с усмешкой.

Доржи уже сквозь слезы сказал:

— Плохо понял.

— Опять хочешь, чтобы разжевали тебе? Не знаю, зачем отец тебя в школу возил.

— Что вы ребенка мучаете, расскажите ему про эту вашу яму, — заступилась Дарима.

— Да ты и сама не на горе стоишь. Все мы в глубокой яме сидим. Яма сверху доской прикрыта. Темно в яме, холодно. Тесно там, рогатые быки людей бодают, кого до смерти затопчут. Ори, никто не услышит наверху, а если услышат, им горя мало. Все стараются из этой ямы выбраться. Но одни и соседа хотят вытащить, а другие, как Цоктоев, на головы людям лезут, чтобы наверх выкарабкаться. Но ничего у них не получается. Цоктоеву, может, кажется, что он уже вышел на широкую дорогу, а мы-то видим, что он на самое дно ямы скатился, в болоте барахтается.

Доржи вспомнил, как в тээльнике Ухинхэна парень ударил Цоктоева по зубам. Теперь Доржи понимает: не потому тот парень ударил Цоктоева, что за него тайша больше не заступается.

Ухинхэн замолк. Доржи тоже молчал. Он и это не особенно хорошо понял, но не будешь же опять переспрашивать… А то еще дядя Ухинхэн скажет отцу: «Вашего сына не в Казань надо отправлять, а в степь, овец пасти». Почему другие считают его понятливым мальчиком?

— Да, это так, дядя Ухинхэн.

А Ухинхэна не проведешь, он видит: скажи сейчас этому Доржи, что небо не синее, а желтое, он все равно скажет — верно, желтое.

— Однако, ты не понял, Доржи. Слушай. У людей в степи такая же жизнь, как у зверей в лесу. Есть и свои лисы, хитрые и прожорливые, есть и соловьи, которым, хоть и голодно — песни поют. Но куда соловей ни лети, как высоко ни поднимайся, хитрая лиса до его гнезда доберется. Так и среди людей.

— Я, кажется, понимаю, дядя Ухинхэн.

— Вот, у нас Еши Жамсуев был как соловей… Хороший был человек. Честный. Зря некоторые тогда сомневались насчет магазейной муки.

— А кто же лиса, дядя Ухинхэн?

— Откуда мне об этом знать… Ты для чего едешь в такую даль? Вернешься ученым да умным, сам людям покажешь, кто какой зверь.